Константин Образцов - Единая теория всего [сборник litres]

Придумка была шита белыми нитками, но других вариантов все равно не было.

Яна попросила меня подождать на улице – ей нужно было еще о чем-то перемолвиться с Саввой. Я отдал ключи и вышел во двор.

Было начало одиннадцатого, накатывался душный жар, прозрачная свежесть лазури затянулась дымным и сизым, и поскучневшее небо стало похоже на человека, который только что пришел на работу, а уже очень устал.

Я присел на скамейку под тополем и достал сигареты. Табачный дым был горьким и неприятным. Под рубашку лез колючий горячий воздух. Дурацкий значок – красноглазый железный волчонок, защита от пеленга злокозненных шедов – оттягивал тонкую ткань. Я курил и думал – и уж точно не о превратностях Эксперимента или замысле Ветхого Днями. Прикидывал так и этак и решил, что до завтрашнего утра, а может, и вечера никто всерьез искать меня не станет, просто чтобы не поднимать раньше, чем надо, волну и не тревожить начальство. Будут надеяться, что я загулял или запил от потрясений. Хотя родителям, конечно, уже позвонили.

– Здорово, Витюня.

Я вздрогнул и поднял голову.

Он подошел незаметно и стоял теперь рядом: длинный, нескладный, худой, в застегнутой криво несвежей рубахе и пиджаке, болтающемся на костлявых плечах. Нос торчит, круглые голубые глаза смотрят с насмешливым превосходством человека, который первым узнал старинного своего знакомца и теперь наблюдает, как тот мучается, пытаясь вспомнить.

– Славка, ты, что ли?..

Он криво усмехнулся, ощерив мелкие зубы. Я поднялся и, помедлив всего мгновение, протянул руку:

– Ну, привет!

Он не шевельнулся. Моя рука повисла в воздухе.

Собственно, чего-то другого ожидать было сложно.

И сейчас мне снова придется погрузиться в воспоминания. Понимаю, что не ко времени: Яна вот-вот выйдет во двор, и впереди целый день опасностей и невероятных событий, и нужно бы рассказывать, не откладывая, как было дальше, но вот – встретил старого друга, и как же тут обойтись без того, чтобы уделить ему время?

Таково возвращение в места далекого детства: куда ни взгляни, всюду маячат тени прошлого, будто потемневшие херувимские лики на фресках заброшенной церкви.

…Мы подружились, когда мне исполнилось лет десять. Знакомы, конечно, были – у нас во дворе все знали друг друга, и старый, и малый, – но не общались. У меня была своя компания: Чечевицины, Дато, Ваня Каин; у Славки – своя, и она мне не слишком нравилась: какие-то мелкие шныри себе на уме, из тех, что обижают дошкольников и мучают кошек – Рыжий – не помню даже, как звали, Степа Груздь, еще какая-то шантрапа. Все из «пьяного угла», как называли наши соседи дальнюю парадную, рядом с которой что ни день на сдвинутых кружком лавочках под деревянным большим мухомором – у «гриба», как это называлось, – рассиживались то тихие, то шумные алкаши, порой падая и засыпая там же, на сырой от плевков и пролитого пива земле; вокруг бегали их отпрыски – и с годами круги эти становились все шире, – а усталые жены сорванными голосами бранились из окон и звали домой. У Славки семья тоже была не из благополучных: отец отсидел то ли срок, то ли два и трудоустраиваться не спешил, мать сутками работала на двух работах. Нас мало что связывало, но как-то однажды теплым весенним днем я упражнялся в искусстве метания самодельного ножика, выточенного из расплющенного поездом барочного гвоздя. Получалось не очень: выбранная в качестве мишени стена дровяного сарая оставалась непораженной, и нож то ударялся в нее плашмя, то бился обратной стороной деревянной рукоятки. Я не сдавался. Мальчишки вообще редко сдаются, пока не превращаются в инфантильных и ленивых мужчин. Ножик раз за разом падал на землю, и тут я заметил, что Славка стоит рядом и внимательно смотрит за моими занятиями.

– Привет.

– Привет.

– Дашь попробовать?

Я протянул ему нож. Он взвесил его на ладони, прикинул что-то, отошел на пару шагов, резко взмахнул рукой – и с первого раза засадил заточку в серую доску.

Вышло чертовски впечатляюще.

Я нарочито небрежно пожал плечами, выдернул клинок, тоже отступил чуть подальше и что было сил швырнул ножик в стену. На этот раз рукоять ударилась о сарай с такой силой, что мне пришлось отскочить в сторону, а отлетевший нож впился в землю у моих ног. Я покосился на Славку – не смеется ли? Но он поднял ножик и предложил:

– Давай научу.

Научить так и не получилось, но поступок я оценил, и к началу осени мы уже стали неразлейвода. Со Славкой было интересно, да и ему нравилось играть со мной, и мы вдвоем освоили «прерии» у железной дороги, где запутанные тропинки среди дикой травы и редких кустов выводили к вытоптанным полянам со следами кострищ, вокруг которых валялись пустые бутылки, смятые сигаретные пачки, а однажды обнаружился даже, к вящему нашему восторгу и изумлению, порванный розовый лифчик. С книгами у Славки дома было туго, зато у меня имелась почти полная «Библиотека приключений», и мы то сражались с бурами в Южной Африке, то отправлялись за сокровищами в страну кукуанов, то уходили от преследования коварных гуронов.

С моими приятелями по квартире Славка так и не подружился, хотя был им представлен и даже зван пару раз в штаб на чердаке. Они относились к нему настороженно и обижались на меня за то, что я нашел себе нового друга. Он отвечал им характерным презрением хулигана к домашним мальчикам, пусть даже Дато при помощи нехитрых манипуляций с карбидом мог устроить впечатляющий взрыв в грязной луже, а Ваня Каин своими рисунками способен был сделать заикой самого лютого хулигана с Чугунной.

Но детство сменилось отрочеством, и наши пути начали расходиться. Славке стали неинтересны книги; я не разделял интереса к распитию за сараями хищнически слитой из отцовских заначек водки в компании Рыжего и Груздя. Я записался на самбо; он из солидарности тоже пошел было вместе со мной, но после двух тренировок бросил. Я из чувства товарищества покурил как-то с ним на двоих папиросу, почувствовал себя отвратительно и долго недоумевал, как люди могут добровольно делать то, от чего становится дурно. В седьмом классе я занял первое место на районных соревнованиях; Славка связался с приблатненной шпаной с Чугунной – его отец снова сел, и надолго, так что старшие хулиганы приняли его в свои ряды с большим уважением, и это ему, как я понимаю, очень льстило.

К концу седьмого класса наша дружба окончательно сошла на нет.

Как-то в апреле Ленька Чечевицин пришел из школы зареванный, в порванной куртке, с разбитой губой и безжалостно распотрошенным портфелем. Среди прерывистых всхлипываний различимо было упоминание двадцати копеек. Я попытался узнать, что случилось, но Митька с Дато, все еще державшие на меня обиду за предательство нашей соседской дружбы, ничего не сказали и молча ушли куда-то вдвоем. А под вечер вернулись, глотая злые слезы сквозь зубы, и у Митьки разбитый нос был размером и цветом с крупную сливу, а у Дато красовался на пол-лица здоровенный синяк и заплыл левый глаз.