Айван Зорн - Гнев [litres]

Они выросли в атмосфере тайн, намеков, шепота и недомолвок. Темные закоулки особняка на площади Макиавелли, повсюду тени, шорохи, неприятные люди, приходившие к матери, тоскливые семейные обеды по воскресеньям. Тамерлан был во всем этом как рыба в воде, всегда знал, что и кому сказать, к каждому умел найти подход. Он любил вести в гостиной светские беседы с генералами, война была его излюбленной темой.

Гай прятался в углу с книгой и ничего не хотел знать об этом. Он мечтал о Сорбонне: европейская культура, история искусств, философия и литература – вот что его влекло. «Хочется – перехочется», – вслед за матерью дразнил его Тамерлан.

Долорес не скрывала, что основные надежды возлагает на Тамерлана. Но Гай все-таки тоже ее сын. И она время от времени вздыхала и принималась за беседы о сыновнем долге, о том, что Гай должен более реалистично смотреть на мир, а не витать в облаках. Долорес противилась Сорбонне. Но как-то утром внезапно сказала: «Перебесится» – и разрешила. С условием, что сразу после он вернется в Тарот. Он уезжал как навсегда, но как же быстро пролетели эти пять лет не дома. Он глазом моргнуть не успел, как его карета превратилась в тыкву.

Он вернулся в Тарот, и все стало еще хуже. Теперь он вспоминал Париж как единственное место на земле, где был счастлив. Их студенческое братство, профессоров, чей юмор мог быть достаточно мрачным, но всяко лучше, чем вечное молчаливое неодобрение. Разговоры о смысле жизни, шампанское, переходящее в шерри к утру.

Тамерлан никогда не пил, Тамерлан полностью контролировал свою жизнь, Тамерлан выгодно и безупречно женился на выборе матери. Жена брата была молчаливой тенью, которая если и разговаривала, то разве что сама с собой. Она не была красивой, она не была некрасивой, она была из старой таротской семьи с безупречными корнями, понятным прошлым, понятным настоящим и не менее понятным будущим.

В первый же день по прибытии из Парижа Гай спустился в столовую и пришел в ужас от того, как время поиздевалось над ним, отправив на пять лет назад в прошлое. Те же люди, те же разговоры, священники с унылыми лицами, подливающие сами себе вино весь ужин, местные таротские князьки, говорящие о политике, брызгая слюной на собеседника, рыхлые полусонные мамаши с чванливыми сыновьями и малахольными, анорексичными дочерьми, которые рта не смели открыть, отвечая только «да» или «нет», прикрывая рот рукой во время деланного смеха. В Париже их образы стерлись, превратились в плоские карикатуры. Гай смеялся, рассказывая друзьям о нелепой захолустной знати, а теперь снова принадлежал ей. И они были не просто живыми. Только они и были теперь вокруг него.

За ужином Гай методично напился вдребезги, после залакировав все гашишем у себя в комнате. Утром смертельно болела голова, и он демонстративно не вышел к завтраку. Тамерлан уехал в Сити. Мать читала, когда он спустился вниз, и состоялся очередной «разговор» о целях в жизни. О том, какой он, а какой его брат.

В этом была, считал Гай, очередная насмешка судьбы. Сложно было найти столько несходства в том, что природа создала как близнецов. Его лицо было в точности таким же, как лицо брата. И оба унаследовали красоту матери – но с печатью страстей, которых в ней не было вовсе. К радости Гая, в двадцать лет Тамерлан жестоко подрался, и ему сломали нос. Их, наконец, перестали путать. Оставалась еще одежда, разумеется. Гай всем своим внешним видом выражал крайний солипсизм: одевался в черное, носил дорогущие парижские пиджаки с лохмотьями неподшитых лацканов и тщательно пробитыми дырами в карманах, покупал кольца с черепами, высокие потертые ботинки на шнурках, рваные, вечно рваные узкие джинсы или брюки нарочито не по размеру. Мода была на его стороне. Это был культивируемый и доведенный до совершенства дорогой прикид полного сироты в этом жестоком мире.

Тамерлан, напротив, был крайне консервативен. Костюмы заказывал в единственном на весь Тарот итальянском салоне. Один такой стоил тысяч пятьсот таротских гривен, бесформенный пиджак из дорогущей ткани болтался на плечах, а брюки были такой длины, что спускались волнами на ботинки.

В один из дней вскоре после возвращения из Парижа Гай околачивался в Сити без дела. Матери сказал, что пойдет искать работу. А на самом деле шатался в каком-то унылом оцепенении. [32]Ноги сами принесли его в аптеку. Уже внутри он понял, что, видимо, собирался купить снотворное. Продавец, долговязый парень с круглыми, немного навыкате глазами, на которые спадала девчачья челка, старался быть вежливым:

– И давно у вас проблемы со сном?

Гай сказал уклончиво:

– Какое-то время.

– Занятия спортом очень помогают, особенно пробежки по утрам, плавание, сезонные витамины.

С этими словами продавец Гаю окончательно разонравился, и он процедил сквозь зубы:

– Рассчитайте меня, пожалуйста, я спешу.

– Хотите попробовать что-то другое? – вдруг спросил продавец.

– Другое?

– Спа-салон первого класса, – продавец манерно закатил глаза.

И Гай пошел за ним в пахнущую антисептиками подсобку, которая привела к следующей двери, а за ней был коридор с десятком закрытых комнат, как в отеле. Одна комната вдруг отворилась, вышла полуголая девица со стеклянной тонкой трубочкой в руках, из которой вился дымок. Гай при входе заметил знакомый аромат, а здесь уже не сомневался. Оценивающе взглянув, девица попыталась было заговорить, но спутник Гая посмотрел на нее, что-то буркнул, и она исчезла.

Коридор привел Гая и его провожатого в большой слабоосвещенный зал, где было полно народу. В основном иностранцы, но были и таротские чиновники. Некоторых Гай знал в лицо, но они сделали вид, что не узнают его. Подпольный опиумный салон первого класса в Тароте. Гай широко улыбался.

– Нравится? – радостно спросил парень. Теперь он откинул официальный тон и как бы ненавязчиво придержал Гая за локоть. Гай кивнул, но локоть отодвинул.

– Ну, не буду вам мешать. Если что, вы знаете, где меня найти.

Гай пошел к бару.

Салон был в японском стиле: гейши разносили сакэ и суши, играла приятная восточная музыка, приватные комнаты, праздник каждый день. Жизнь на какое-то время наладилась. По крайней мере, пока об этом не узнала Долорес. И он не встретил Миру.

В тот день он пришел в аптеку раньше обычного. Гейши обходили посетителей, кланяясь, разливая вино, сакэ и подносили курительные трубки. Он по обыкновению присел у бара поболтать с Лисицей, здешней барменшей. Настоящего ее имени никто не знал, у нее не было одного глаза, и на его месте была черная повязка. Лисица предпочитала девушек для отношений, за словом в карман не лезла, и развлекала Гая тем, что давала довольно злые и точные прозвища посетителям. Его самого Лисица звала на романтичный манер «мальчик с еще неразбитым сердцем». Подавая гостю очередной напиток, в ответ на пьяные комплименты она частенько бормотала себе под нос «гори в аду». Кивнув на посетителей бара, Гай даже как-то сказал ей: «Ты стольких уже туда отправила, что они там не помещаются и вываливаются обратно». Лисица рассмеялась сухим дробным смехом, похожим скорее на кашель.