Ян Валетов - Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 2

— Ты хороший человек, Калхас, — внезапно произнес га-Тарси ему в спину. — Не мучайся. Ты ничего не мог изменить. Такова была воля Божья. И такова она сейчас — не нам с ней спорить. Я буду молиться за тебя. Он тебя давно простил, прости себя и ты… Ты предал Его, потому, что так было предопределено…

— Я не предавал, — глухо отозвался Иегуда.

— Я знаю, — сказал Шаул га-Тарси печально. — Ты говоришь правду. Но кому нужна правда?

Израиль.

База ВМФ Израиля в Хайфе. Наши дни.

Палата была белой, прохладной, разделенной на две части светлыми съемными ширмами, правда, сейчас эти ширмы не отгораживали кровати друг от друга, а были сдвинуты к изголовьям, чтобы не мешать пациентам общаться между собой.

У дверей стояла отдельная охрана, и это несмотря на то, что само здание располагалось на территории военно-морской базы в Хайфе, которую стерегли пуще зеницы ока, как стратегический объект. Через затонированное окно можно было рассмотреть море и парящих над ним чаек да серые, с хищными обводами корабли, прикорнувшие у пирсов. Что-то подсказывало профессору Рувиму Кацу, что стекло в раме еще и бронировано. И охрана у дверей стоит не только для того, чтобы никакой злоумышленник не проник в госпитальную палату, но также, чтобы никто из нее бесконтрольно не выбрался. Впрочем, оба обитателя белой комнаты (на двери которой не было даже номера) выйти из нее не могли, даже если бы охрана отсутствовала вовсе.

Выглядели они не самым лучшим образом.

Рувим был закован в пластиковый корсет, охватывающий туловище рыцарским доспехом, на шее красовался фиксирующий воротник, не дававший голове повернуться, в лангеты были взяты правая рука и левая нога, а загорелая дочерна физиономия выглядела так, будто ее хозяина пыталась зацарапать до смерти стая свирепых котов, но, не одолев, из чувства мести сломала Кацу нос.

— Все это было бы смешно, — сказал профессор негромко, разглядывая свое смутное отражение в оконном стекле, — если бы не выглядело так грустно. Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер: на лице вся многовековая тоска еврейского народа… Валентин…

— Что, дядя? — отозвался Шагровский с соседней кровати.

Он был бледен, но не изысканно, по-байроновски, а с нехорошим землистым оттенком, указывавшим и на недавнюю кровопотерю, и на перенесенный болевой шок. Но глаза у него были уже почти прежние: блестящие, живые, теплые. И улыбка, с которой он обернулся к Рувиму, была уже не болезненной гримасой, а просто улыбкой.

— Как ты думаешь, мы тут сейчас лежим в качестве кого? Пациентов или арестованных?

— Не знаю, как ты, а я все-таки пациент… Мое дело телячье — я, в основном, лежал, что твое бревно. И это не я, в конце концов, разрушил бахайские святыни…

Кац оглянулся и нарочито громким шепотом спросил:

— Я вот думаю, не пора ли нам сбежать?

— Ты еще можешь бегать? — осведомился Шагровский чуть охрипшим, все еще слабым голосом. — В гипсе? На четвереньках? Знаешь, Рувим, когда ты в следующий раз будешь жаловаться моей маме по телефону на старческую слабость, я стану демонически хохотать!

— В следующий раз, — сказал профессор жалобно, — я жаловаться не собираюсь. Некому будет жаловаться. После того, что я тут с тобой натворил, она со мной и разговаривать не станет.

— Станет, — улыбнулся Валентин. — Еще как станет! Вопрос — что именно она тебе скажет! Но ждать осталось недолго — завтра мама будет здесь. Сегодня ночью вылетает, так что — готовься.

— Учитывая твою здешнюю тетушку, которая второй день бродит под дверями госпиталя в надежде, что ее допустят к нашим телам, будет веселая неделя. У Чехова были три сестры, у нас — две! Остается надежда, что их пока сюда не пустят. «Шабак» нас бдит! Во всяком случае, пока нас отсюда не выпишут, мы в недосягаемости!

— Ну, две сестры — это не единственная твоя проблема…

— Да… Есть еще Марина… — вздохнул профессор. — Я, конечно, не все помню, но лицом о приборную она пару раз приложилась. И пуля в плечо…

— Точно… Она заходила, пока ты лежал в отключке. Мне кажется, что она не очень довольна результатами твоего визита.

— Жаждет мести?

— Ее нос и губы точно жаждут.

— У меня тоже сломан нос, — заявил Кац и потрогал пострадавший орган кончиками пальцев.

— Но ты не женщина, — резонно заметил Шагровский. — Тебя уже ничем не испортить!

— Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер: «Женщина — это нежное, хрупкое и беззащитное создание, от которого хрен спасешься».

— Думаю, что все-таки жениться на ней тебе не придется…

— Сломанного носа для этого маловато! Но, для того, чтобы она попыталась снова мной руководить, не нужны ни женитьба, ни развод. Достаточно одного ее желания. Ты ее видел?

— Видел, — слабо улыбнулся Валентин. — Впечатляет!

— Я не о том…

Профессор попытался повернуться на бок и зашипел от боли.

— У нее ужасный характер! — сказал он. — И всегда был ужасный!

— Мы с тобой обязаны Марине жизнью. Ей и ее мужу. А еще — из-за нас в клочья разнесли их дом!

— Это не делает ее характер лучше, а нос целее… Но дом жалко. Слушай, а там все так плохо?

— Я внизу, в подвале вырубился, когда нас пытались оттуда выцарапать. Помню урывками, но когда меня наверх несли, глаза открыл. Выглядело все не сильно празднично.

— Неудобно получилось…

Валентин засмеялся и тут же схватился за живот от боли.

— И что смешного? — возмутился Рувим. — Я себя чувствую Чингиз-ханом! Приехал в Хайфу, развалил полгорода, снес до фундамента дом бывшей подруги. Осталось только сбить вертолет, потопить пароход и взорвать небоскреб…

Дверь в комнату распахнулась и пропустила Арин бин Тарик, правда, девушка не шла, а ехала в кресле-каталке, направляемом рукой молодого медбрата — высокого, коротко стриженного, совершенно славянской наружности. Судя по широкой, несколько глуповатой улыбке, блуждающей по лицу парня, он уже успел присмотреться к ассистентке профессора и оценить ее по достоинству. Арин тоже досталось за прошедшую неделю, но выглядела она не так плачевно, как мужчины — рука на перевязи, воротник, лангет на лодыжке, три дюжины царапин и мелких порезов не в счет — можно сказать, отделалась легким испугом. Краску с волос полностью смыть таки не удалось, и голова девушки по-прежнему отливала всеми цветами радуги.

— Меня пустили к вам пообщаться, — сообщила она от порога. — Взяли слово, что не буду помогать готовить побег — и разрешили.

— Издеваются, — сообщил Рувим племяннику. — Пользуются моим беспомощным положением — и издеваются.