Ян Валетов - Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 1

Он вскинул подбородок, и его борода, еще темная, но уже полная серебряных нитей, приоткрыла неожиданно тонкую, мальчишескую шею, на которой нервно ходил вверх-вниз кадык.

— Тебя… Лично тебя, Иегуда, устраивает результат? Тебе нравится чувствовать свою долю вины за то, что Храм, простоявший пять сотен лет, теперь лежит в развалинах? Тебе нравится, что страна обезлюдела, что из ненависти к вам, канаим — непримиримым, евреев режут и в Израиле и за его пределами? Ты рад тому, что вы сотворили? Вы убивали римлян не потому, что они угнетали евреев, а потому, что они римляне! Вы убивали тех, кто старался найти общий язык с Римом! Вы убивали тех, кто был не согласен с вами! Порою я думаю, что вы убивали просто потому, что вам правилось убивать!

Иегуда стоял, прикрыв глаза старческими коричневыми веками, и слушал. Лицо его оставалось спокойным, кисти рук, усыпанные темными веснушками, он сложил на навершии посоха. Иногда казалось, что он прячет улыбку в бороде, иногда бровь его подергивалась, словно старик приподнимал ее в изумлении.

— Позволь тебе напомнить, Иосиф, — сказал он сдержанно и ровно, не обращая внимания на то, что собеседник почти прокричал ему в лицо конец фразы, — что ты много лет был рядом с нами. Не противореча, не борясь с канаим — ты поддерживал нас. Ты, начиная со своей первой миссии в Риме, вольно или невольно делал так, чтобы мы победили…

— Но вы не победили!

— Что ж, и так бывает, — согласился Иегуда все так же спокойно. — Но если бы мы победили, неужели ты не разделил бы с нами нашу победу, бен Маттиаху? Неужели бы ты и тогда осуждал нас? Или главное для тебя — оказаться на стороне победителя?

Сказать, что Флавий стал бледен лицом — это ничего не сказать. Со стороны могло показаться, что даже вечный иудейский загар потерял свой цвет, и даже природная смуглость, свойственная уроженцам этих мест, выцвела до серого оттенка. Он попытался было что-то сказать, но только лишь несколько раз открыл и закрыл рот, как оставшаяся без воды рыба.

— Я слышал о твоем соперничестве с Иохананом Гискальским — вы старались оспорить первенство друг друга и готовы были совершить любой поступок — геройский или подлый — чтобы стать единоличным лидером движения. Ведь тогда ты не боролся с канаим?

И продолжил, не дожидаясь ответа и не обращая внимания на то, что Флавий, потерявший дар речи, из бледного становится красным.

— Мне рассказывали о тебе, как об одном из вождей восстания. Как о достойнейшем из достойнейших. Как о человеке, речи которого подвигают других на подвиги. Так было до Иотапаты, так было в Иотапате. Я знаю, что ты сражался до тех пор, пока мог. Я знаю, какой выбор ты сделал в минах под крепостью. И я понимаю твой выбор…

Иегуда поднял глаза на бен Маттиаху, и посмотрел на того с неожиданным сожалением во взгляде — так глядят на неразумного ребенка.

— Я даже одобряю его — нет особого геройства в том, чтобы между жизнью и смертью выбрать смерть — ведь со смертью заканчивается любая борьба. Человек, ближе которого у меня не было и нет — я рассказывал тебе о нем — когда-то решил, что, отдав себя в руки палачей, он поднимет народ на борьбу с захватчиками. Но никто не поднялся, а его не стало. Он был против того, чтобы убивать из-за угла, он считал, что сам Бог поможет ему стать освободителем и вождем Израиля. Но этого не случилось, а он умер, вися на столбе. И смерть его была страшна и бессмысленна, а жертва оказалась бесполезна. И о нем бы забыли, если бы не те, кто остался в живых. С тех пор я точно знаю, что можно умереть за идею, но смерть никогда не должна быть самой идеей. Иначе любое действие становится бессмысленным, любое намерение — пустым. Никакие обычаи, никакие жаркие речи, никакие уговоры, никакие высокие цели не должны заставить человека отнять у самого себя то, что подарил ему Бог. Умереть за родину всегда легче, чем жить для нее. Что толку производить впечатление на врага, дав перерезать себе горло? Ведь мертвый — ты безопаснее для римлян, чем живой! Я не осуждаю тебя за то, что произошло под Иотапатой. Только то, что ты спас из стен Ершалаима сто восемьдесят девять праведников и одного грешника, оправдывает любой твой поступок. Потому, что если бы ты умер тогда, в подземелье, эти сто девяносто были бы распяты на стенах города, и никто не поделил бы их на праведников и грешников. Но когда ты, один из тех, кто поднимал людей на борьбу, говоришь, что уничтожил бы безумцев, которые шли за тобой, — это за пределами добра и зла, Иосиф. Все мы совершаем ошибки, все мы имеем право на покаяние, но ненавидеть тех, кого ты повел за собой, поступок — недостойный человека. Сегодня ты другой, сегодня ты думаешь иначе, но вспомни, каким ты был вчера. И не забывай об этом. Это говорю тебе я, Иегуда, человек, которого ты не должен был спасать.

Иосиф перевел дыхание, сдерживая гнев, готовый прорваться наружу, и ответил сдавленным голосом, подрагивающим от переполняющих его эмоций.

— Да, я просил Тита Веспасиана выполнить обещание. Да, я просил и за тебя, сикарий, хотя поначалу хотел выдать тебя римской страже. Жизнью своей ты обязан мне и еврейской принцессе — Беренике, которую вы, канаим, ненавидите всем сердцем. Так уж случается, что мы часто обязаны тем, кого ненавидим…

— Да? — переспросил Иегуда и снова двинул вверх-вниз белой мохнатой бровью. — Ты понимаешь это, Флавий? Тогда у тебя есть шанс стать действительно великим писателем. Никто не напишет историю народа лучше, чем изгой. Ничто не делает нас более точными в деталях, чем ненависть тех, о ком мы пишем. При жизни тебе никогда не вернуться к своему народу. Но у тебя есть шанс оказаться для него полезным после смерти. Спасибо тебе, Иосиф! Пусть Бог хранит тебя на твоем пути! Спасибо тебе за подарок, что висит на моем поясе — я использую его по назначению. Спасибо тебе за мое спасение — пусть ты и выручил меня сгоряча. Нехотя, но ты продлил мою жизнь…

— Прощай, — процедил Флавий, отворачиваясь. — Это Яхве продлил твои дни, Иегуда.

— Это сделал ты, — сказал Иегуда. — У Бога нет рук, Иосиф, но у него есть люди. А у людей есть воля. В том, что мы делаем или не делаем — виноваты мы, и Бог здесь ни при чем. Ты продлил мне жизнь, бен Маттиаху, я говорю тебе спасибо и за себя, грешника, и за остальных, которых ты считаешь праведниками. Тебе зачтется всё, уж поверь, я знаю… Прощай.

Израиль. Иудейская пустыня. Наши дни.

С первого взгляда засады на шоссе не было.

Впрочем, убедиться в этом на все сто процентов можно было, только выйдя на открытое пространство. А выходить на открытое пространство в таком растрепанном виде было неразумно. Любой сотрудник курортной полиции забил бы тревогу, и объяснять что-то прибывшему подразделению безопасности, тем более, лежа физиономиями вниз на раскаленном асфальте, очень неудобно.