Ян Валетов - Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 1

— Две тысячи долларов, — сказал профессор. — За обе.

— Это много.

— Это разумная цена. Недавно их купили тысяч за двадцать — двадцать пять.

Якуб наклонился и что-то негромко произнес на ухо отцу.

— На обеих машинах следы от пуль, — Зайд пожал плечами. — Не думаю, что по ним стреляли в магазине! Мне кажется, что тысяча долларов за два вездехода — более справедливая цена.

— Следы от пуль — это всего лишь дырки в пластике, — возразил Рувим. — Сами машины целы и практически новые. Разве пара царапин, которые и заметить-то трудно, повод опускать цену в два раза?

— Боюсь, что для покупателей это не будет разумным доводом. Зачем им чужие неприятности? Тысяча долларов за два квадроцикла. Это все.

— Я готов отдать тебе два за семьсот, — сказал профессор. — Если ты дашь нам попользоваться своим старым пикапом. Тем, что стоит за домом. Только попользоваться! Машина застрахована?

Зайд кивнул.

— Отдай ключи нам, а сам заяви его в угон через два дня.

— Через два дня он будет тебе не нужен?

— Или я буду мертв, и тогда его вернет полиция, или я сам пригоню его тебе с благодарностью. Хорошее предложение, Зайд, справедливая цена! Пикапу лет тридцать, не меньше!

— Меньше, капитан, гораздо меньше! Но твое предложение мне нравится! Договорились. Семьсот долларов шекелями и мой пикап в придачу. Я надеюсь, что ты сам вернешь его.

— Я тоже на это надеюсь.

Зайд улыбнулся. Улыбка у него была хорошей, лицо буквально осветилось изнутри. Что делает бедуина счастливым? Хорошая сделка!

— Тебе нужен телефон?

— Да.

— Держи.

Трубка была старенькая, с минимальными возможностями по мультимедиа, но дареному коню…

В первую очередь, стоило предупредить близких — им могла грозить опасность. Близких у Каца было не так много — больше троюродных, четвероюродных, а то и еще более дальних родичей, с которыми его связывали лишь фотографии конца XIX века, да общие фамилии прадедов. Но с двоюродной сестрой, жившей, как и он в Иерусалиме, Рувим общался, как с родной, если бы она была. Руфь Кац (именно ее профессор считал покруче самого Ирода и должен был привести Валентина к ней в гости на смотрины и штрудель) — потеряла мужа почти 10 лет назад, и, так как детей не имела, обратила всю свою нерастраченную заботливость и сестринскую нежность на неженатого братца. Как ни странно, Рувима это не раздражало, он умел избегать излишнего внимания, когда хотел, а когда не хотел — бывал обласкан, накормлен домашним, выслушан… В общем, с Руфью у него были очень теплые и близкие взаимоотношения. О них было хорошо известно друзьям и знакомым, а, значит, и преследователи могли быть осведомлены о профессорских родственных связях. Прежде всего, нужно было предупредить ее. Тем более, что профессор пока с трудом предполагал, к кому на голову можно свалиться с сегодняшними проблемами.

Набирая номер двоюродной сестры, Кац порылся в памяти (записные книжки в мобильных телефонах развращают абсолютно!), вынимая из темных закоулков нужные номера. Тех, кто мог бы им помочь в сегодняшней ситуации, набралось не густо, больно уж специфическими были обстоятельства. Но попробовать дозвониться тем, кто способен помочь разобраться, все-таки можно. Главное — нащупать ниточку, а там, возможно, и до клубочка дотянемся.

На мобильном Руфь шли длинные гудки. Рувим поймал себя на том, что не может вспомнить ее домашний номер. О, shit! 12–33 или 12–32?

Он остановился, нажал кнопку сброса и снова начал набор. Все-таки 12–33. Точно.

Опять нет ответа.

Наверное, лицо у Каца стало растерянным, потому что Зайд посмотрел на своего бывшего командира с явным сочувствием.

— Ты хотел использовать компьютер, Рувим?

— Если ты не возражаешь, это сделает мой племянник.

Иудея. 70 год н. э.

Крепость Мецада. Лагерь Десятого легиона.

Командующий подавлением остатков еврейского бунта, прокуратор провинции Иудея, жестокосердный Флавий Луций Сильва действительно не собирался никого оставлять в живых. Это не входило в его планы и привычки, потому что было нецелесообразно. Несмотря на то, что прокуратор просто не любил эту вечно бунтующую колонию за ненадежных людей и жаркий климат, прежде всего в своих поступках он руководствовался соображениями целесообразности. Война есть война, и все, что помогало Сильве одержать и, что еще важнее, удержать победу, делалось без колебаний и оглядки на человеческие жизни. Если своих солдат прокуратор еще мог пожалеть, хотя бы теоретически, то о проявлении хоть какого-то сочувствия к врагу нечего было и думать. Ненависть к здешнему народу тоже имела место в истоках поступков Сильвы, но не брала верх над государственными и стратегическими соображениями. Прокуратор делал, что должно, оставляя чувства за пределами своих обязанностей. Холодное сердце и трезвый, не отягощенный эмоциями, рассудок — вещи необходимые, особенно, когда войска под твоим командованием совершают карательную экспедицию, окончательно очищая окраины владений Цезаря Веспасиана от зелот-ской заразы.

Несмотря на спустившуюся на лагерь ночь, Сильва и не думал ложиться спать, а, вопреки длинному и тяжелому дню, полному беспокойств и раздражения, чувствовал себя бодрым и полным сил.

Такого душевного подъема полководец не ощущал со времен войны в Британии, хотя, надо заметить, британская компания не была увеселительной прогулкой и хороших воспоминаний оставила, ох как мало! Но это прекрасное чувство скорой победы, запах которой нынче витал в сухом воздухе, отравленном испарениями Асфальтового озера, — его невозможно забыть, его невозможно с чем-то спутать! Что может быть лучше для человека, который вот уже сколько месяцев сидит в этой проклятой пустыне и выжигает каленым железом осиные гнезда очередного еврейского восстания, чем твердая уверенность в том, что завтра все кончится!

Завтра.

И легионы свернут лагеря, выстроятся в колонны и пойдут на запад, к развалинам Ершалаима, оттуда в Кесарию, где часть станет на летние квартиры, а часть, проклиная все на свете, двинется в Александрию Египетскую, где снова мутят воду ненормальные иудеи!

Но путешествие в Египет войска совершат уже без него… Луций Флавий ухмыльнулся и потер выбритый подбородок.

Его ждут дворец прокуратора Иудеи на берегу ласкового моря и сама Иудея — плодородная, богатая и, наконец-то, покорная, лежащая у ног Рима (и у его ног, что тут скрывать!) — прекрасная награда за все тяготы, перенесенные в последние годы. А еще с ним на время останется его любимый Десятый легион, прославленный «Фре-зентис», одно имя которого наводит страх на бунтовщиков.