Стивен Кинг - Позже [litres]

Мне мистер Беркетт подарил книгу. Она называлась «Двадцать сказок без купюр».

– Знаешь, что означает «без купюр», Джейми?

Бывших профессоров не бывает, как я понимаю.

Я покачал головой.

– А как ты думаешь? – Он улыбнулся и наклонился вперед, зажав ладони между коленями. – Сможешь угадать по контексту названия?

– Без цензуры? Как фильм категории R?

– Попал прямо в точку, – сказал он. – Молодец.

– Надеюсь, в них не очень много секса, – вставила мама. – Он читает на уровне старшеклассника, но ему только девять.

– Секса нет и в помине. Только старое доброе зло и насилие, – сказал мистер Беркетт (тогда я еще не называл его профессором; мне почему-то казалось, что в этом есть что-то снобистское). – Например, в оригинальной версии «Золушки», которая есть в этой книге, злые сводные сестры…

Мама повернулась ко мне и произнесла громким шепотом:

– Внимание, спойлер!

Мистера Беркетта это не остановило. Он уже полностью переключился в преподавательский режим. Я совершенно не возражал, мне было интересно.

– В оригинальной версии сказки злые сводные сестры отрезали себе пальцы, чтобы их ноги влезли в хрустальную туфельку.

– Жесть! – сказал я, имея в виду: какая гадость, дайте две .

– И хрустальная туфелька, Джейми, была совсем не хрустальной. Видимо, изначально это была ошибка при переводе, а потом ее увековечил Уолт Дисней, этот гомогенизатор волшебных сказок. На самом деле туфельки Золушки были сделаны из беличьих шкурок.

– Надо же! – сказал я. Это было не так интересно, как отрезание пальцев, но мне хотелось, чтобы он продолжал говорить.

– В оригинале «Сказки о Короле-лягушонке» принцесса не поцеловала лягушонка, а…

– Хватит, – сказала мама. – Пусть лучше он сам прочитает все сказки.

– Да, так действительно будет лучше, – согласился с ней мистер Беркетт. – А потом, может быть, мы с тобой их обсудим, Джейми.

В смысле, вы их обсудите, а я буду слушать , подумал я. Но был вовсе не против.

– Кто-нибудь хочет горячего шоколада? – спросила мама. – Он тоже из «Забара», а там делают лучший на свете горячий шоколад. Я сейчас его быстренько подогрею.

– Руби, Макдуфф, – сказал мистер Беркетт, – и проклят будь, кто первый скажет: «стой»! [5] У. Шекспир. Макбет. Действие V, сцена VIII. Перевод А. Кронеберга .

Что означало «да», и мы выпили по большой кружке горячего шоколада со взбитыми сливками.

На моей памяти это лучшее Рождество из всех, что были у меня в детстве: от оладий, которые Лиз испекла на завтрак, до горячего шоколада в гостях у мистера Беркетта на той же лестничной площадке, где когда-то была наша с мамой квартира. Новый год тоже прошел замечательно, хотя я уснул на диване в гостиной еще до полуночи. Все было прекрасно. Но в 2010 году начались сложности.

До этого у мамы с Лиз тоже случались «активные прения», как их называла мама. В основном из-за книг. Их вкусы в литературе во многом совпадали (напоминаю, они познакомились на презентации книги Риджиса Томаса), и в кинематографе тоже, но Лиз считала, что мама слишком зациклена на продажах, промоушене и писательских рейтингах и не всегда обращает внимание на содержание. Помню, она потешалась над парой маминых клиентов, называя их «недоавторами недочтива». На что мама ответила, что благодаря этим «недоавторам» у нее есть на что жить. Не говоря уже о том, чтобы оплачивать санаторий, где дядя Гарри тихо мариновался в собственной моче.

Постепенно их споры с более-менее безопасных тем о книгах и фильмах перешли на другие предметы и стали более жаркими. Иногда они спорили о политике. Лиз нравился конгрессмен Джон Бейнер. Мама называла его Джоном Хрейнером. Почему, я не знаю. Зато ей нравилась Нэнси Пелоси (вы наверняка ее знаете, она еще не завершила свою политическую карьеру), мама считала ее смелой женщиной, работающей в «мужском клубе». Лиз считала ее типичной либеральной дурой.

Самая крупная ссора из-за политики у них с мамой случилась, когда Лиз сказала, что ей как-то не верится, что Барак Обама на самом деле родился в Америке. Мама назвала ее глупой расисткой. Они спорили в спальне, за закрытой дверью – где обычно и происходили их споры, – но так орали, что в гостиной мне все было слышно. Через пару минут Лиз ушла, хлопнув дверью, и не появлялась у нас почти неделю. А когда все-таки появилась, они помирились. В спальне, да. За закрытой дверью. Мне опять было все слышно, поскольку их примирение проходило довольно шумно. Стоны, смех и скрип кровати.

Они также спорили о методах полицейской работы, причем за несколько лет до начала движения «Жизни черных важны». Как вы понимаете, для Лиз это была больная тема. Мама категорически осуждала дискриминацию и какое-то «расовое профилирование», а Лиз отвечала, что профиль строится только на основании четких характеристик. (Тогда я не понял, что это значит, и сейчас тоже не понимаю.) Мама говорила, что если взять осужденных за одно и то же преступление, то черным обычно выносят более строгие приговоры, а белых нередко и вовсе оправдывают. На что Лиз возражала: «Покажи мне бульвар Мартина Лютера Кинга в любом большом городе, и я покажу тебе самый криминальный район».

Их споры случались все чаще, и даже в своем юном возрасте я понимал основную причину: они слишком уж увлекались спиртным. Горячие завтраки, которые мама раньше готовила дважды, а то и трижды в неделю, исчезли. Утром я заходил в кухню, и там сидели, склонившись над чашками с кофе, мама и Лиз в одинаковых банных халатах. Обе хмурые, бледные, с красными глазами. Из мусорного ведра торчали горлышки трех, иногда четырех пустых винных бутылок с сигаретными окурками внутри.

Мама говорила: «Возьми себе сок и хлопья, Джейми». Лиз просила меня не шуметь, потому что аспирин еще не подействовал, у нее раскалывается голова, а ей сегодня надо быть на совещании или вести слежку за подозреваемым по тому или иному делу. Но не в составе опергруппы по поиску Подрывника; туда Лиз не взяли.

В такие утра я пил сок и ел хлопья тихо, как мышка. Пока я завтракал, мама шла одеваться, чтобы отвести меня в школу (не обращая внимания на замечания Лиз, что я уже большой мальчик и вполне в состоянии самостоятельно добираться до школы), и вроде как приходила в себя.

Мне это казалось вполне нормальным. По-моему, более-менее самостоятельное мировоззрение начинает формироваться годам к пятнадцати или шестнадцати; пока ты еще маленький, ты просто довольствуешься тем, что есть, и приспосабливаешься к тому, что имеешь. У меня было так: две похмельные женщины, склонившиеся над чашками с кофе, – с этой утренней картины начинался мой день. Поначалу лишь изредка, а потом все чаще и чаще. Я даже не замечал запаха вина, пропитавшего весь дом. И все-таки что-то откладывалось в подсознании, потому что много лет спустя, уже в университете, когда мой сосед пролил бутылку зинфанделя в гостиной нашей квартирки, которую мы с ним снимали на пару, воспоминания долбанули меня по башке, как дубина. Спутанные волосы Лиз. Мамины опухшие глаза. Как медленно и бесшумно я закрывал кухонный шкафчик, где хранились хлопья.