Василий Ворон - Угол падения [litres самиздат]

Однажды поутру знакомого грохота из комнаты Корытовых слышно не было и вообще нора пропойц казалась необитаемой, хотя было доподлинно известно, что и мамаша, и сынуля там. Ближе к полудню из-за двери раздались шорохи, какие-то стоны и пополз по коридору жуткий запах всевозможных человеческих выделений. Народ в коммуналке встревожился не на шутку. После некоторого колебания дверь в комнату открыли и увидели следующее. Корытовы лежали на своих койках заблеванные, загаженные и в полуобморочном состоянии. Вызванные врачи «скорой» увезли загибающихся Корытовых в больницу, а всем остальным обитателям коммунальной квартиры (за исключением тех, кто просто отсутствовал, а так же затаившегося у себя Жельзона) ничего другого не оставалось, как брезгливо приводить нору пострадавших в божеский вид. Учитель Иванов позвонил в названную врачами «скорой» больницу и узнал, что Корытовы отравились (что, впрочем, было понятно и так), и, скорее всего, каким-то некачественным пойлом. Но именно это и было странно: ни до, ни после этого Корытовы никогда и ничем не травились. Подозрение сейчас же пало на сидевшего во время всех этих треволнений в своей комнате Жельзона. Впрочем, никто ему этого высказать не решился, все сделали вид, что ничего не произошло, памятуя древнее правило о том, что «не тронь, оно и не завоняет». К тому же, мало ли, вдруг и правда бормотуха не того качества оказалась?..

Учитель Иванов жил недалеко от сортира в небольшой комнатке, доверху забитой книгами. Он преподавал в школе историю – предмет, который очень любил и тщательно изучал, выходя далеко за рамки школьной программы. Особенно его привлекала история древней Руси и, в частности, период правления царя Ивана Грозного. Помимо профессиональной деятельности, учитель Иванов был страстным любителем литературы и в один прекрасный момент объем накопленных им знаний, размышлений и гипотез хлынул из него словесной рекой: историк занялся писательством. Он обзавелся пишущей машинкой и по вечерам увлеченно на ней тарахтел, заставляя старика Жельзона недовольно шипеть.

Еще учитель был щеголь и очень любил похвастаться передо мной своими обновами. Я искренне восхищался и давал советы, к которым Иванов внимательно прислушивался.

Однажды, после трех лет стучания на своей машинке, он подошел ко мне и в его глазах я увидел счастье.

– Напечатали, – определил я. Он, еле сдерживая дыхание, кивнул. Я удовлетворенно его оглядел и, лукаво улыбнувшись, отметил, что он, без сомнения, будет одним из самых «видных» мастеров слова в союзе писателей. Он суеверно замахал руками и, смущаясь, довольный убежал к себе.

Справа в конце коридора жила сумасшедшая тетка Нюра и ее племянница Аня.

Нюра – невысокая и сухая женщина – с медицинской точки зрения сумасшедшей не была, но обладала бесспорными странностями, за что и заслужила общепринятое (но не обидное) в тесном житейском сообществе определение. Она ни с кем не разговаривала, но немой не являлась – время от времени из их с внучкой комнаты слышался ее голос. Глухой она тоже не была – ей можно было что-то сказать и, при том, что она, казалось, не замечала говорившего, реагировала вполне адекватно. Разговаривали с ней все – даже Жельзон – и походило это, скорее, на то, как люди обычно говорят с собакой, которая все-все понимает, но ответить не может. Таким отношением к соседям Нюра никого не раздражала. Все воспринимали эту ее манеру так, будто Нюра и не должна была говорить, отвечать и вообще как-то реагировать. Меня она тоже совершенно игнорировала. И я, пожалуй, был единственным, кто с ней не разговаривал.

Ане было, наверное, немногим за 20. Тонкая и изящная, двигалась она совсем не так, как другие. Движения у нее были точные, рациональные, но никак не женственные. Мужскими их тоже, кстати, назвать было нельзя. В отличие от Нюры она разговаривала, правда, была немногословна и тоже необщительна. Ее сумасшедшей не называли, считая «себе на уме». Мужчины от таких, обычно, держатся подальше. Работала Аня в каком-то биохимическом институте обыкновенным лаборантом и, кажется, подрабатывала где-то еще. Видели ее дома гораздо реже тетки Нюры, а уж чтобы застать их в квартире обеих сразу и речи быть не могло.

Обе они появлялись всюду бесшумно, так же тихо исчезали, никому и никогда никакого неудобства не причиняя, не мешая и не раздражая. Даже Жельзона. Исчезали они так тихо, что, зайдя в кухню, можно было обнаружить, скажем, актера Бабищева, вещавшего что-то в полном одиночестве.

– Вы репетируете? – бывало, не без ехидства спрашивал его учитель Иванов, а Бабищев обегал рассеянно кухню глазами и смущенно бормотал:

– А?.. Нет. То есть, да, конечно. В смысле… – и замолкал, ворочая ложкой в своем вареве.

С Аней, как и с теткой Нюрой, я совсем не разговаривал, однако никакой неловкости или недовольства по этому поводу никогда не испытывал.

Жельзон жил в первой комнате от входа, справа по коридору. Был он тощ, морщинист как чернослив и ядовит необычайно, подкрепляя это невероятной по силе ароматической композицией, в которую входил кислый запах пота вперемежку с ношеными стариковскими вещами и одеколон «Шипр». По замыслу хозяина амбре, второй должен был непременно победить первые два, но, увы, одеколон был бессилен. Увещевания помыться-постираться Жельзона не брали – на раздраженные доводы соседей он мерзко шипел и продолжал неуклонно издавать означенную выше вонь. Ходили упорные слухи, что когда-то давно, еще в начале пятидесятых, в него угодила молния, но он остался жив и невредим (к стойкому сожалению всех, с кем он сталкивался после).

Всю жизнь он проработал вахтером в очень важном и авторитетном учреждении – даже войну там просидел, в эвакуации, вдалеке от бомб и иных военных напастей. И хоть никакой карьеры у вахтера никогда не было и быть не могло, он никуда и не стремился, будучи благодарен судьбе и – пуще того – начальству за спокойную, скромную, но и безбедную жизнь. И в коммуналке бы ему не жить (на счастье всех остальных ее обитателей), но, уже имея виды на отдельную квартиру, допустил Жельзон жестокую промашку на своем ответственном посту. Всегда зная, кого к кому пускать (а в случае, не предусмотренными ни соответствующими распоряжениями, ни инструкциями, руководствующийся универсальным «не пускать ни в коем случае»), как-то раз опытный работник стола, телефона и «вертушки» у двери старик Жельзон допустил к товарищу имярек какую-то особу. Чутье его, улавливающее малейшую опасность пропустить не того человека, в тот раз дало осечку: особа оказалась впавшей в немилость любовницей ответственного товарища, в строгом кабинете и даже в его окрестностях разразился чудовищный скандал, каскадами, словно водопад, обрушиваясь с лестницы, крытой ковром, вниз, на голову несчастного Жельзона. Скандал этот имел еще более нешуточные последствия: застигнутый врасплох ответственный товарищ и незапятнанный (доселе) семьянин дал слабину и попросту помер от неслыханного потрясения, оставив свою благоверную одновременно в гневе и скорби, а вахтера Жельзона – крайним. Причем крайним с нескольких сторон. Еще бы, один выстрел поразил сразу несколько целей, и как ни крути, а выходило никак не в лучшую для Жельзона сторону: он и постороннюю в учреждение допустил, и честное имя ответственного работника запятнал, и – ничего не поделаешь – способствовал его преждевременной кончине. Словом, старый слуга «слуг народа» в два счета вышел на пенсию, одновременно попрощавшись с отдельной жилплощадью. И теперь, если и до этого тяжелого момента в своей судьбе старик Жельзон был невыносим в коммунальной квартире, то теперь эта его черта оказывалась просто убийственной. Поэтому инцидентом с Корытовыми его месть миру за личное унижение и крах не исчерпывалась.