Василий Ворон - Угол падения [litres самиздат]

– Пошаливают дети. Сердце болит. Один хрен – не дождетесь.

«Крыша» у него не ехала – это точно. Однако видно было, что живет он какой-то очень насыщенной, хоть и скрытой от всех жизнью.

И однажды все разрешилось.

Это произошло рано утром. Вернее, даже ночью.

Вот-вот должно было рассветать. В квартире было – не тихо, нет! – затаенно. Сонно. Вязко-сонно. Тихо в квартире не было никогда – и по ночам тоже. Жутко дышали-храпели-хрипели в своей конуре Корытовы, орал на кухне сверчок, сыто урчали в недрах дома водопроводные трубы. Это только кажется, что все вокруг в такое время спит. Люди спят. Все остальное – никогда. На самом деле именно это и есть жизнь – или, вернее, ее порог, прихожая. Здесь все заканчивается и начинается. Когда не слышно ненужных и пустых разговоров-голосов, тишина наполняется смыслом . Смыслом, который был и будет всегда, просто за голосами и шагами в еще более светлое будущее его бывает не слышно. Смысл, которому нет никакого дела до стука пишущей машинки, зловония и грохота посуды. До вечных людских поисков собственного «я» и затертого рублишки на «поправку». Смысл этот постигается в одно мгновение, но идут к нему многие сотни лет. В лучшем случае – одну, но – всю жизнь.

Именно в это время, а, точнее, безвременье, в коридор неслышно вышла Нюра. И Нюра была совсем другой – не такой, какой ее привыкли видеть (и не замечать) все остальные жильцы. Она была сосредоточена . Она обладала тем самым смыслом , доступным только в это безвременье . И она уверенно шла к комнате Жельзона. Дверь старого вахтера всегда была заперта – уходил ли он в магазин или только в уборную, или вообще оставался у себя. Он всегда запирал дверь на ключ и ключ этот на длинном шнуре, прикрепленном к поясу брюк, лежал в кармане. Но по виду Нюры было совершенно ясно, что она намерена эту преграду преодолеть, и ключ ей для этого не нужен.

Она остановилась у запертой двери и замерла на несколько секунд. Она не прислушивалась к звукам спящего дома, ей это было ни к чему. Она что-то делала – незаметно и самым естественным для себя образом. А потом просто шагнула в дверь – сквозь дверь, мимо двери – и исчезла. А в том месте, куда она шагнула, на выкрашенной год назад белой краской двери выступила мельчайшими капельками вода. И через несколько секунд побежала то тут, то там тонкими струйками вниз. И тут же стали слышны другие звуки и вслед за ними – голоса.

Сначала что-то зашуршало, и голос Жельзона невнятно вякнул. Нечто тяжелое глухо ударилось об пол и грузно откатилось в сторону. Снова послышалось шуршание – яростное и быстрое – и придушенный голос Жельзона сказал:

– Ах-к… кто? А-а-х…

И сейчас же стало слышно голос Нюры – ясный, крепкий, неузнаваемо молодой голос:

– Тихо, человек. Слушай внимательно и отвечай кратко.

– Н-но…

– Тихо, тебе говорят. Или будет очень больно. Ты понял? – (Пауза) – Хорошо.

Слабое шуршание прекратилось вовсе.

– Отвечай: какой у НЕГО год?

– Д… двадцать первый.

– Так. Остров святой Елены…

– Н-нет! Пожалуйста, н-не надо…

– Тихо. Его время пришло. А значит, и твое.

– П-пож-ж… алуйста!

– Молчи. У тебя есть тридцать раз вдохнуть. Тебе нужно?

– Д-да…

– Начинай. Я буду ждать.

Возникло легкое шуршание, и повисла тишина. Снова был слышен только храп Корытовых и совсем уже безумное пение сверчка. Время текло плотным медленным потоком, и нельзя было, совершенно невозможно определить, сколько минут прошло. Из комнаты так больше и не раздалось ни одного звука. А потом капельки на двери комнаты Жельзона вдруг разом зашевелились, отделяясь от крашенного дерева и неожиданно оказываясь на Ане, выдвигающейся из недр комнаты бывшего вахтера. Освободившись от двери, она повернулась, сделала несколько шагов в сторону и тут – наверное, впервые – посмотрела на меня. Внимательно, изучающе. Она глубоко дышала, вся ее клетчатая мужская рубашка, в которой она обычно ходила по квартире, была мокрой насквозь и капельки, еще недавно покрывавшие дверь, теперь устилали ее молодое лицо. Она взяла край рубашки и провела им по лицу. Еще раз пристально на меня взглянув, она, так ничего и не сказав, бесшумно ушла к себе.

Сверчок неожиданно смолк, словно его прихлопнули.

Носилки с накрытым простыней трупом несли флегматичный водитель «труповозки» на пару с задействованным (по случаю его утренней трезвости) Гришкой-Бульдозером. Сначала хотели взять в помощь кого-нибудь еще, но бывший Жельзон оказался таким легким, что водитель только хмыкнул и отрицательно покрутил вихрастой головой. Следом, пахнущий какой-то химией и почему-то мандаринами вышел фельдшер с чемоданчиком. В коридоре напряженно молчали все, кто был застигнут столь важным событием в жизни коммуналки: учитель Иванов со своей Верой Александровной (в новеньком домашнем халатике), хмурая по причине утреннего похмелья Дуся, актер Бабищев, собиравшийся на репетицию и Алена – в стороне от всех и нарочито равнодушная. У двери Жельзона возился с бумажной полоской и клеем участковый Киреев. Неслышно и незаметно прошла мимо всех на кухню и обратно безразличная Нюра в клетчатой Аниной рубашке. Актер Бабищев машинально посторонился, давая ей пройти, не спуская глаз с манипуляций участкового. Тот, возясь у двери, бормотал себе под нос:

– Старичок-то Наполеона сильно жаловал. Все стены портретами оклеил, как обоями. Ценитель!

Справившись, наконец, со своей «канцелярией», Киреев провел ладонью в последний раз по полоске бумаги с двумя синими печатями на ней и повернулся к жильцам.

– Все, граждане. Похоже на инфаркт, – огласил он сведения, полученные еще у врача «скорой», приезжавшей до «труповозки», и спрятал в карман пластмассовую бутылочку с клеем. Все молчали. В воздухе, замаскированные под скорбную сосредоточенность, реяли радость и облегчение. Киреев, подхватывая с пола свой портфель вполне гражданско-конторского вида, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Я понимаю, конечно… м-м-м… – Он шумно вздохнул. – Товарищ Жельзон был… э-э-э… скажем так, трудный человек, однако, я думаю, согласно существующей традиции, его лучше прикрыть, – и он ткнул в меня могучим пальцем. – Как считаете?

Все посмотрели на меня. Бабищев повернулся к дочери:

– Алена, принеси покрывало, что ли…

Через минуту из комнаты вернулась Алена с синим покрывалом, вышитым какими-то белыми оленями, подошла вплотную ко мне и…

Едва лишь они перестают меня видеть, как мир становится тем, чем он был всегда – и до них, и при них, и будет таким тогда, когда их здесь не будет. Мир станет тем, что невозможно описать – ни словами, и ничем другим. Он никогда не был вещью, которую можно сунуть в карман – в виде денег или как книгу. Карман – выдумка тех, кому постоянно чего-то не хватает, и кто постоянно ищет, чем его можно набить. Глупые изобретатели карманов надеются наполнить свой карман мудростью, но их чаяния тщетны, ибо мудрость подразумевает отсутствие как кармана, так и желания что-нибудь в него положить – то есть присвоить. А еще мудрость – это отсутствие надежды. Когда мудрость-смысл постигнуты, потребность надеяться на что-либо отпадает естественным образом. Когда перестают чего-то ждать, мир становится таким, каков он есть.