Екатерина Соболь - Опасное наследство [litres]

Я свернулся на дне шкафа. Тут было тесно и темно, если не считать контура дверцы, едва обозначенного светом камина. Вокруг меня шуршала ткань бесконечных платьев, висящих на вешалках, явно очень старых. Живой человек наверняка давился бы пылью, а мне оставалось только давиться грустью. Один раз я умер на пороге темной гостевой комнаты, второй раз умру в темном шкафу, все такой же одинокий, никем не любимый и не оплаканный, никому не нужный. Пора было сделать то, чего добивалась от меня Молли: признать правду.

Она состояла в том, что наказан я почти справедливо и красивой памятной доски не заслуживаю. Между моментом, когда Гарольд начал свой допрос, и мгновением, когда вмешался я, было несколько ужасных секунд, когда я готов был стоять и смотреть. Позволить ему добиться своего любыми способами. Я жаждал выжить, и больше меня ничего не интересовало.

Так что Гарольд прав, мы похожи, и не тем, чем мне бы хотелось: не красотой, не манерами, не умением одеваться, а тем, что мы оба – беспринципные эгоисты, которым наплевать на благородный девиз школы лорда Спенсера. Ставить служение другим выше собственных интересов я не способен. Вот она, правда, в которой я не смог бы признаться ни самозабвенному исследователю Бену, ни увлеченной садоводством Молли, ни изобретателю Майклу, никому. Мир не очень-то много терял, лишаясь меня.

Мне было жаль себя, а еще больше – всех прочих Джонов Гленгаллов, которые получились бы куда лучше меня, а теперь вынуждены умереть в моей компании. Джон-художник, рисующий бедняков, Джон-врач, лечащий смертельные болезни, Джон-журналист из «Таймс». Джон-хореограф, поставивший танец умирающего ворона, Джон-изобретатель, соратник своего гениального брата, Джон-писатель, создавший, может, никому и не нужный, но все-таки целый жанр книг с разоблачением преступников. Все это неслучившееся будущее, которое доступно живым в любую минуту, для меня уже почти исчезло. Никто не оплачет ни меня, ни тем более других, несуществующих Джонов. Никому нет дела, никто не придет попрощаться и обнять меня. Мне стало больно – почти по-настоящему, потому что еще одна правда в том, что…

– Я мертвый, – прошептал я. – Я не оживу.

Чтобы вытянуться в полный рост, как положено мертвецам, тут было слишком мало места, поэтому я свернулся в клубок и обнял себя за плечи. Мне хотелось почувствовать покой, как в детстве, когда мама поправляла нам с Беном одеяла перед сном, а отец тихо пел. Я улыбнулся, вспомнив, какой песней он нас усыплял.

– Файонн помер, после ожил, спать спокойно он не может, – еле слышно пропел я, поглаживая себя по плечу. Раньше мне противно было касаться этого тела, но теперь мне даже было его жаль. – Совесть просит дать ответ. Грешникам покоя нет, – шептал я. Что же там было дальше? – Где ты спрятал, что имел, ценности куда ты дел? Россыпь золотых монет, прялку, собственный портрет, гобелен с крылатым львом, камни, что горят огнем. Просыпайся, дай ответ! Грешникам покоя нет.

Ох, ну и дурацкая песня! Я смутно помнил, что там бесконечное множество куплетов, в которых перечисляются вещички, которые скупой Файонн припрятал от жены и детей. Наверное, из-за монотонности отец и пел ее в качестве колыбельной: чаще всего мы засыпали, не дождавшись куплета о том, как он наконец показал домашним, где зарыл ценности («Да под яблоней в саду, там, где их легко найду»). После этого список вещей перечислялся заново, – очевидно, чтобы те, кто еще не заснул, немедленно это сделали.

У меня сжалось сердце. Когда-то давным-давно отец не был таким черствым, – наверное, камень души правда существует и с годами сделал его таким. Вдруг он потому и был к нам так равнодушен, а не потому, что мы плохие сыновья? Вдруг он…

Я сел так резко, что с вешалки на меня упало одно из платьев леди Бланш. Возможно, то, что пришло мне в голову, – чепуха и бред угасающего рассудка, но если нет, если это правда, то я…

– Знаю, где ты спрятал камень, – прошептал я, выпутываясь из-под платья (ткани я мог даже в темноте определять, и конкретно это было из атласа).

Не под яблоней, не в саду. О, если это правда, то как же умно! Джереми Гленгалл был хитрецом, и после его (и своей) смерти я узнал его куда лучше, чем при нашей общей жизни. Как будто он наконец-то снизошел до того, чтобы помочь сыну, протянул ему руку сквозь границу, отделяющую мертвых от живых.

Рано сдаваться. Нужно выбраться отсюда, найти камень, – неважно, что я понятия не имею, где два остальных, главное – у меня снова появилась цель. Похоже, так долго я продержался не только благодаря своей крепкой голове, но и благодаря жажде жизни. Я отсюда выберусь, и никакой шкаф не помешает мне сдвинуть дело с мертвой точки. Сдвинуть тело с мертвой точки, ха.

Можно было даже не мечтать выбить дверь силой, поэтому я сосредоточился на прочих вариантах. Например:

Раскачивать шкаф, пока он не упадет и не развалится (провал: я был очень легким, а шкаф стоял крепко).

Колотить ногами в дно шкафа, надеясь, что оно старое и вывалится (провал: дно держалось куда крепче, чем мои ноги, которые через минуту наотрез отказались прилагать такие ужасные усилия).

Звать леди Бланш (провал: голос у меня стал едва слышный, а леди, похоже, ушла далеко, и в доме было тихо).

А потом я посмотрел на свои мертвые руки. Усохшие, серые, истончившиеся – кости, туго обтянутые кожей. Наверное, раствор Бена постепенно испарялся, вот почему я все время чувствовал сухость во рту.

Пять минут назад я сказал бы, что эти руки – ужасный, невыносимый кошмар, но теперь я смотрел на них как на полезный инструмент. Дверца была старая, с крупной замочной скважиной. Я протиснул в скважину указательный палец и легко коснулся бороздки на конце ключа. Собирался вытолкнуть его, но тут сообразил, что дверца тогда останется заперта, а значит, надо действовать по-другому. Сжав вместе указательный и большой палец, я протолкнул их в замочную скважину, втиснул так, что они аж выгнулись. Живым боль помогает беречь тело, но передо мной таких преград не стояло, и я мог изгибать пальцы под разными углами, сдирая кожу о железные внутренности замка. Главное – ухватить конец ключа. Есть! Я осторожно сжал металлический штырек и, едва не ломая себе кости в таком тесном пространстве, повернул ключ. В замке щелкнуло. Я вытащил покореженные пальцы и с замиранием сердца толкнул дверцу. Она со скрипом открылась, и я тихо засмеялся от счастья.

Пошатываясь, выбрался из шкафа и побрел к двери в коридор, через которую мы с Гарольдом вошли сюда целую вечность назад. Я распахнул ее – и всем телом натолкнулся на Молли, которая влетела в комнату как ураган.

От неожиданности я взвыл как помешанный. Шагов я не слышал, Молли будто с неба свалилась, неужели и я хожу настолько тихо? Да и вид у нее был такой, что любой бы испугался: безжизненные темные волосы рассыпались по плечам, как у утопленницы, вокруг глаз – синеватые круги, одежда вся в грязи. И все равно, как же я был счастлив ее видеть!