Ольга Толстова - Другая химия

Наконец, она впустила Леонида в комнату: тяжёлые бежевые шторы едва приоткрыты, через узкую щель форточки проходят запахи из сада; смятая, посеревшая постель и Боне – выглядит на все свои годы, подумал Леонид, а ведь всегда казался моложе. Морщины, редкие белые волосы, прерывистое дыхание.

– Врач ничего путного не сказал, – едва слышно прошептала Вера, и старик тут же открыл глаза. Посмотрел на них и, кажется, узнал Леонида, тяжело приподнял руку, слабо махнул ею и уронил обратно на постель.

– Здравствуй, Виктор, – пробормотал Перелётов, подходя ближе. – Я…

«Я пришёл выведать у тебя, кто такой доктор Третьяков. И как мы с ним связаны. И что ты замутил на старости лет, ведь это наверняка ты, ты всегда что-то придумывал, ты был таким особенным, великим, лучшим из нас». Ну конечно, этого он не скажет, не сможет даже последнюю часть осилить, слишком личное, стоит только подумать об этом, как горло сжимает кольцо боли.

– Я рад тебя видеть, – наконец выдавил Леонид. – Видеть… пока…

Старик перевёл взгляд в окно, сглотнул и просипел – ломким, задыхающимся голосом:

– Отдай… ему, Вера.

– Что, дедушка? – она тут же склонилась над ним. – Чего ты хочешь?

– Отдай ему… это для Лео, – в его голосе даже сейчас чётко прозвучали требовательные, упрямые нотки. Он снова махнул рукой – теперь в сторону окна. И Леонид, и Вера невольно проследили жест, но что именно имел в виду Виктор, было не понять.

– Бумаги… последние слова… воля – ему, – прошептал Боне. – Подарок…

– Я поняла, – быстро согласилась Вера. – Хорошо. Я отдам. Хорошо, не беспокойся…

Виктор прикрыл глаза, шевельнул губами, успокоился.

– Пойдём, – Вера потащила Леонида прочь. – У него так мало сил… он…

Перелётов ещё успел увидеть: его учитель на смертном одре – ведь именно так, пусть отдаёт дешёвым пафосом, но ведь правда – тонкий луч света падает на левую руку, пальцы едва заметно дёргаются, будто пытаются в последний раз сжаться в кулак. Дверь спальни закрылась.

– Оно в кабинете, – Вера продолжала его тянуть, в ней жила лихорадочная, нервная энергия. – Его последние записи, с последнего приступа. Он писал в спальне, на подоконнике, он такой широкий, как раз… да…

Они почти влетели в кабинет, так сильно тянула его руку Вера. Стоило ей только отпустить его, как он почувствовал нечто странное: будто в солнечный день вдруг подул ледяной ветер, и тут же всё стало замерзать. И его тело тоже покрылось мурашками, вздрогнуло, сжалось от холода.

Леонид встряхнул головой: после недавнего страшного приступа организм иногда выдавал такое… такие реакции. Ничего, сейчас пройдёт.

– Держи, – Вера уже протягивала ему несколько листов, исписанных, исчёрканных, как всегда разобрать, что там Боне создал во время власти «чужого», было непросто.

– Ты читала это? – спросил Леонид.

– Да, – ответила она. – И ты прочти.

– Сейчас?

Вера кивнула. Так, что он не посмел возражать.

«Начало

Родился как все, тем же способом, говорят. Не помню этого, но верю, что же иначе делать? Несомненно – родился, вот он я, щупаю сам себя – щупаю локоть, руку, запястье, щупаю пульс. Пульс учащённый, прерывистый, но это не от приступа, мне тут подсказывают, а от возраста.

От возраста бывают разные вещи – морщины и дряблость, вялость, мысли путаются от возраста, как сейчас. Я же хочу рассказать о том, что родился.

Когда я родился, запели птицы и встало солнце, и я, утренний ребёнок, всё время жизни, пока рос, пока был взрослым, и сейчас, когда стар, вынужден помнить страх перед рассветом, когда у растений особенное время. Утренние растения собирают росу, раскрывают цветы, а я раскрываю мозг для молотка, чтобы боги могли забивать туда гвозди. От каждого гвоздя я корчусь, изо рта моего идёт пена, а руки дрожат – с каждым гвоздём всё больше. И тогда приступ кидает меня на пол, но я встаю с этого пола, ползу на руках, упираюсь коленями, ползу к столу, ползу к бумаге. Тогда есть вдохновение. Спустя время припадок снова берёт верх и кидает меня вниз. Тогда уж нужно писать быстрее, а не то «чужой» сожмёт мои зубы, чтобы я откусил свой бесполезный, беспомощный язык.

Он никогда меня не щадил.

Следующее

Тогда, когда мне было четыре года с четвертью и ещё несколькими днями, тогда родителям стало не всё равно, кто я такой. Впереди замаячили стены лечебницы и холодные руки врачей.

Странно, но это я помню. Можно в четыре года знать, что такое растение? А ещё то, что ежели ты – растение, то быть тебе им до скончания дней, и никак судьбу эту не изменить? А кто-нибудь из вас помнит? Как посмотрел на себя со стороны и сказал: вот я каков, значит. Вот оно я.

Это наша, растительная способность – разом смиряться с правдой. Это, наверняка, механизм самосохранения, иначе растения бы все умирали по своему желанию, очень быстро.

А впрочем… Ну помню я это, да что с того, ежели дальше тень в памяти закрывает до хрена дней?

Правда

Никто не знает правды, кроме меня. На самом деле, я знаю, как оно всё было тогда, когда Первый выступил вдруг из темноты и взял свою долю. Но по возвращении из приступа, поглощающего меня, я уже не помню подробностей.

Правда – как чёрная точка, она всегда сбоку, как бы ты не старался достать её взглядом.

Но я хотел бы рассказать тебе о ней, когда ты придёшь ко мне в последний раз.

Следующее

Школа была адом. Нетерпимость была нормой, жестокость – средством выживания, я – тем, на кого всегда будут указывать пальцем.

Впрочем, я не буду жаловаться и рассказывать, как я страдал, бедненький хиленький росток. Я прошёл через это, как и любой обычный человек проходит через ад. Со временем истории из ада забываются, остаётся ностальгия по ушедшему в вечность детству.

Следующее

К тому же всё равно «тихие комнаты» были хуже.

Вы не помните этого, милые дети, родившиеся во времена свободы. Не помните семидесятых – система дала трещину, и шестидесятых – летели цветы и шары, и пятидесятых – шли годы, и сороковых – падали бомбы и кто-то из растений считал траектории. И тридцатых, тридцатых не помните. Эпоха «тихих комнат». Новое лечение, подходи! Подходи и отец, и мать, и дядька, и тётька, и опекун всякий, неси своё растительное чадо. Мы закроем ему уши и глаза, мы засунем его в комнату два на два, мы запрём его в мягких стенах без еды и питья.

Без людей.

Пусть оно задохнётся.

Некоторые и задохнулись. Естественная убыль. Усушка. Утряска. Просыпалось сено сквозь доски телеги.

Никто не выздоровел, я знаю.

Когда мама увидела, что со мной стало после первого этапа лечения, прокляла докторов и плюнула на их будущие могилы. И встала между мною и ними как стена от земли до неба.

Три истории (за 11 лет):