Ольга Толстова - Другая химия

Узора, который я должен был нарисовать.

Она пришла именно за этим.

Я рисовал шариковой ручкой и тушью – делал наброски, доводил до ума сюжет; на один небольшой участок, площадью в несколько квадратных сантиметров, уходило до недели каждодневного труда. И её труда тоже, её – моего лучшего холста.

Отточив узор, определив его до мельчайших деталей, я делал его более долговечным.

Я купил странную штуку для ненастоящих татуировок. Они держались на её коже от месяца до полугода, смотря куда я их наносил.

За это время я продвигался в своей работе дальше, дальше, дальше… создавая новый узор. Потом возвращался к освободившемуся пространству «холста» и рисовал там нечто иное.

Эта была работа, которая никогда не могла бы быть закончена. Это было самое большое счастье.

До этого

Как она нашла меня?

Это звучит как глупый вопрос, я знаю. Найти меня было совсем не сложно.

Но не последовательность действий меня интересует, а «как» – как решилась, что чувствовала, с каким ощущением вошла тогда в мой дом, на эту невыносимо громкую пьянку.

Как узнала, что должна прийти?

Как поняла, что она нужна мне?

И как – это самое непостижимое – как поняла, что нуждается во мне?

Этот вопрос заставляет меня дрожать и сейчас: а вдруг она бы не поняла? Как страшна была бы та реальность, в которой она не пришла ко мне.

Девушка из моего детства. Холст, для которого я был создан. Я – кисть, которая была создана для неё.

Следующее

Однажды была гулянка, которая изменила мою жизнь.

В кругу лиц, мне показалось, мелькнуло то самое, пусть утратившее детские черты, но то самое лицо; и потом – те светло-рыжие волосы, тот взгляд серых глаз, та притягивающая меня белая кожа – готовый холст.

Я понял, что это галлюцинация. Решил, что слишком мало выпил, что моя болезнь прогрессирует, и теперь навязчивая идея является мне вот так, почти во плоти, чтобы напомнить: я – зло. И я достал ещё три бутылки, три бутылки жуткого пойла, то ли спирта с коньяком, то ли коньяка со спиртом, то ли… в тот раз я даже не смог завершить гулянку как обычно: доказывая себе, что могу трахнуть девицу, не разрисовав её кожу символами неизвестного в здешних краях алфавита. Я просто отрубился.

Когда я очнулся, в квартире уже не было никого, а я был безумен. Моё видение сидело на краешке дивана, среди бутылок, лохмотьев, крошек, салфеток, огрызков и ломтей сушёной рыбы. Моё видение прямо держало спину, сложив руки на коленях, и смотрело, как я медленно прихожу в себя.

Увидев, что я продрал глаза, она достала из сумки баночку туши и кисть и положила это на край журнального – а в моей квартире «спиртного» – столика. Встала.

Бросила сумку на диван, медленно подошла ко мне, посмотрела на безумие в моих глазах и также медленно отошла к стеклянной стене.

Её движения сводили меня с ума.

Она сняла полосатую блузку, короткую юбку, скинула красные туфли. Белья на ней не было.

Потом она подошла ещё ближе к стене и прижалась к закалённому стеклу.

Моё видение, моя галлюцинация. Моя почти утраченная муза.

Я понял, что совершенно безумен и мне уже нечего терять. Я взял тушь и подошёл к ней.

Правда

Это правда, в которую мне до сих пор страшно поверить до конца.

Я спросил её: откуда у тебя этот шрам на плече?

Она ответила: это был осколок чего-то. Во время одного из налётов. Чего именно, я даже не знаю. Я думала, ты исчез навсегда.

Я спросил её: а что было после того, как я исчез навсегда?

Она ответила: я плакала ночами. Родители думали, я не могу забыть того, что случилось. Так и было.

Тебе снились кошмары?

Мне снились мечты. Я плакала, потому что мне приходилось просыпаться.

А потом? Что случилось потом?

Война.

А дальше?

Они заставили меня забыть твоё имя. Убедили, что я больна. Что мне нужно стать другой. Что я не нужна тебе. Я поверила.

Тогда почему ты пришла?

Я узнала, что они лгали мне. Ты звал меня каждым словом.

Это правда, которой я недостоин.

Но – это правда.

Следующее

Несколько татуировок были настоящими.

Первая была на левой лопатке – лёгкий парусник, с парусами не из грубой ткани, но паутины символов веры и сомнений.

Вторая была вокруг пупка – бесконечно переплетающиеся, теряющиеся друг в друге витки спирали судьбы.

Третья была на пояснице – две пары орнаментов, лент, где звенели колокольчики и стихи на языке, которого я никогда не знал.

Четвёртая была на спине у основания шеи – маленький человечек, испускающий сияние, с закрытыми глазами летящий в облаках и выдыхающий изо рта свои мысли.

Четверо: сын, дочь и два младших сына-близнеца. Я думал, что рисую их, но я ошибался.

Те, кого я предчувствовал, произошли от наших непутёвых детей. Мои чудесные внуки. Я рад, что успел узнать их.

И когда я сделал последний рисунок, последнюю татуировку, понял: то, ради чего я здесь, наконец, свершилось. И я освободился от наваждения.

Мне больше не была нужна тушь, и узоры, и что-то ещё. Достаточно было счастья.

Я просто любил её. Я, растение, просто любил её.

И теперь я отправляюсь следом.

А ты найди утраченное и прощай».

Леонид прочёл последнюю строчку и закрыл глаза.

Неужели Виктор написал её именно для него? Или это послание кому-то ещё, кому-то из оставшихся девяти людей? Кому-то из внуков?

– Это прощальное письмо, – сказал Леонид, открывая глаза. – Он действительно знает, что Леди Александры больше нет.

– Когда я смотрела на них, – медленно ответила Вера, она стояла у окна, держась за занавеску как за спасательный круг, – я не верила, что такое возможно. Видела, но не верила. Особенно, имея перед глазами другие примеры… мать… и вообще. Бесконечная любовь, то ли дар, то ли проклятье.

– Проклятье?

Вера вяло кивнула на рукопись деда.

– Оно того не стоило, по-твоему? – Леонид вдруг разозлился. Она обернулась к нему, посмотрела в глаза и покачала головой:

– Откуда мне знать? – в её голосе была горечь. – Никогда я не испытаю… подобного. Забирай, ладно. Дедушка оставил это тебе. Сказал же – «воля», «подарок».

Леонид неожиданно для себя прижал листы к груди. «И заберу», – решил он. Не оставлять же это на растерзание детям Виктора. Только старший, по слухам, чего-то стоил, но умер совсем молодым. А трое оставшихся – дегенераты.

Мысленно оскорбив детей Боне, он успокоился.

– Спасибо, – сказал Перелётов. – Это многого стоит.

И всё-таки смог пересилить себя и, уставившись в пол, произнести правду о собственных чувствах:

– Он… я прочёл тогда, давно, в юности его стихи – про «голос чужого», про эхо, раздающееся в голове, ты знаешь, наверное. И вдруг почувствовал, что не одинок. Между мною и им, конечно, пролегали световые годы, он был звездой, я – подростком из ниоткуда, но всё равно. Он как будто знал, что со мной происходит. Я не забуду этого.