Ника Климова - Видящая

Его руки держали крепко. Было больно. Кожа горела огнем. Он тащил меня вниз по старым деревянным ступеням, как мешок с мукой, нисколько не заботясь о сохранности. В спину летел крик отца и плач матери. Ему не было до них никакого дела. Он выполнял свой долг. Протащив мое извивающееся тело по дорожке, а после, небрежно закинув в машину, имперский агент сел рядом – я это чувствовала. Меня резко отбросило назад, и спина вжалась в мягкое кожаное сиденье. Он увозил меня из отчего дома. Навсегда. Даже не дав попрощаться с родными…

Я резко дернулась и проснулась. Лицо было мокрым от слез. Руки болели как тогда. Чуть выше локтей. Казалось, что это чудовище все еще держит меня. Колени, даже спустя шестнадцать лет, помнили каждый камень и каждую ямку на тропинке, что вела к калитке. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось внутри меня. И хотя в спецшколе, где я провела четырнадцать лет, из моей души и головы тщательно выбивали и вырывали все чувства, связанные с домом и семьей, не гнушаясь никакими методами, мне все же удалось сохранить хотя бы часть их и не превратиться в бездушную машину, исполняющую приказы. Сколько я при этом получила синяков и кровоподтеков, причем не только на теле, не описать ни в одном кошмаре. Со временем я научилась скрывать свои чувства. Не до конца, конечно. От нашего наставника эст Натрига скрыть что-то было невозможно. Он во время постоянных проверок залезал к нам не в голову, а под кожу, сдирая ее живьем и обнажая самое сокровенное. От воспоминания об этом видящем меня передернуло. Как же я его ненавидела! Мечтала убить! Расчленить! Разорвать на куски! Медленно, наслаждаясь его криками. Он знал об этом. И испытывал извращенное удовольствие, смакуя мое желание и, казалось, каждый раз добавляя все новые и новые причины моей ненависти к нему.

Я отбросила одеяло в сторону и коснулась босыми ногами прохладного пола. Внутренние часы подсказали, что до рассвета еще долго. Но уснуть уже не удастся. Так бывало всегда, когда мне снилось прошлое. Я нащупала в изножье кровати халат и, встав, набросила его на плечи, не завязывая. Половицы под ногами поскрипывали, когда я не спеша шла на кухню. Светлячок мне был не нужен – все равно ничего не увижу, потому что родилась слепой. Впрочем, не совсем. Окружающий мир видела размытыми пятнами, и это не давало натыкаться на людей и предметы. Но зачастую даже цвет различить не могла. А сейчас шла по памяти – за два года жизни в этом казенном доме уже знала каждый поворот и каждую трещинку в полу и стенах.

Кухня была небольшой, но все в ней располагалось вдоль стен – для удобства слепых. Я без труда нащупала чайник. Вода в нем была всегда. Этого я требовала от приходящей домработницы. Их приставляли ко всем видящим. Как выглядела моя, я не имела ни малейшего понятия, зато прекрасно чувствовала ее эмоции. Будучи обычным человеком без капли магии, она не умела их скрывать. Страх – что я в любой момент могу узнать ее маленькие интимные секреты, ненависть – что приходится прислуживать видящей, отвращение – смотреть в пустые глаза таких, как я, непросто. Но уволиться Тайрин не могла, потому что крепко была связана контрактом до тех пор, пока я либо не умру, либо не буду казнена за измену империи. Дело в том, что видящие – привилегированная ячейка общества, которую боятся, ненавидят и обходят стороной, но причинить вреда не могут. Это тут же влечет за собой лишение жизни без суда и следствия. Видящие – неприкосновенны. В прямом и переносном смысле. Ведь такие, как я, рождаются редко, а ценность их велика. Почему так происходит, ученые не знают до сих пор. И ни одна семья не застрахована от того, что у них родится ребенок-видящий. Причем это никогда не считалось великой радостью – только страшным горем.

Чайник затих – вода нагрелась. Я бросила в чашку щепотку листьев араны и залила их кипятком. В мой чувствительный от природы нос ударил сладковато-горький запах. Скоро он стал слабее, оставив после себя едва заметный шлейф. Прихватив чашку, я вышла в гостиную и устроилась с ногами в мягком кресле. Весна в этом году выдалась прохладной. Снег давно сошел, но часто лили дожди, сменяясь пронизывающими ветрами. Солнца почти не было. Вот и вечером, когда я ложилась спать, в стекло впивались мокрые капли. Сейчас было тихо. Но ночная сырость осторожно пробиралась в дом, не сдерживаемая более жаром камина. Он прогорел. Придется ждать утра, когда придет Тайрин, а пока – согреваться горячим чаем.

Вчера пришел ответ из архива – второго по счету. И снова ничего. Моя семья как сквозь землю провалилась. Ни в той деревне, где мы жили, ни в городе, где я родилась, никакого упоминания о них не было. Словно бы их и не существовало. Но ведь так не бывает. Что делать дальше, я не имела ни малейшего представления. Писать во все архивы подряд? Можно было, конечно, сразу сделать запрос в главный императорский архив, но тогда о моем желании разыскать родителей и брата сразу стало бы известно. И не поздоровилось бы никому: ни мне, ни им. Я выпустилась из спецшколы два года назад, поэтому воспоминания о жестокости наставников-видящих все еще были живы. И они до сих пор заставляли мое тело сжиматься в тщетной попытке защитить себя. Я усмехнулась. Защититься там было невозможно. Это только усиливало раздражение наставников, за что следовало очередное наказание. И лишение ужина или обеда было ерундой по сравнению с тем, на что толкала их извращенная фантазия.

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я сосредоточилась на чашке, которую держала в ладонях. Неспешно отхлебнула крепкий, чуть горьковатый чай и закрыла глаза, наслаждаясь тем, как он медленно наполнял мое тело теплом. Редкое удовольствие для видящих. И то тайное. На людях мы были обязаны выглядеть собранными, сосредоточенными и хладнокровными. За это нас тоже ненавидели. Слишком безупречные, слишком самоуверенные в себе. Знали бы окружающие, чего стоило выработать в себе способность превращаться в ледяную высокомерную статую. И сколько оставалось на теле шрамов после сиюминутного проявления хоть малейшей эмоции. Раны, конечно, потом залечивали целители. Следов не оставалось. При этом не знаю, что было страшнее, наказание или лечение после него. Потому что никто с нами в школе не церемонился. И складывалось впечатление, что каждый считал своим долгом унизить, причинить новую боль и лишний раз напомнить об отношении простых смертных к видящим. Несмотря на то, что нас причисляли к высшей ячейке общества, все годы обучения мы чувствовали себя ничтожествами. Особенно на начальном этапе, когда еще неразумными и напуганными детьми привозились в закрытые каменные корпуса – по сути, в тюрьму.