Мартин Райтер - Доспехи для героя

— Простите, пожалуйста, — сказал Генрих, когда старуха отворила дверь и выставила в щель свой длинный, безобразный нос. — Меня зовут Генрих Шпиц. Могу ли я увидеть Альбину?

— Ишь, чего захотел! — буркнула старуха. — Проваливай! Не про таких, как ты, она.

Лицо Генриха сделалось еще печальней, чем было, он вздохнул, отвернулся от двери. Но, видимо, в старухе, хоть она и была ведьмой, осталось что-то человеческое, потому что, заметив опущенные под тяжестью печали плечи мальчика, его совершенно унылый вид, она сжалилась и бросила вдогонку:

— Нет Альбины. К отцу уехала. Теперь уж не скоро появится она в Регенсдорфе.

Эти слова, впрочем, утешили бедного Генриха еще меньше. Если до этого он имел надежду встретить ее на улице, в месте, где она обычно гуляла, то теперь он лишился и этого. «А другой такой, как Альбина, во всем мире не найти, — подумал Генрих. — И значит, придется мне всю жизнь провести в одиночестве. Как жаль, что я не успел объясниться и доказать, что подлый Клаус все про меня наврал! Верно люди говорят: одна беда не ходит. Вначале исчезли древнерожденные, а потом и Альбина».

Вечером Генрих, печальный, уселся у окна и просидел так до трех часов ночи. На площади Святого Якуба не появилось ни одного древнерожденного, только мелькнули зыбкими тенями два или три испуганных призрака.

— Приветик! — вдруг услышал он знакомый голос.

Обернувшись, Генрих увидел глюмов. Мохнатые малыши бесшумно вошли в комнату. Бурунькис внимательно смотрел на Генриха, а Капунькис сосредоточенно разглядывал небольшую картину на стене, где было изображено штормовое море и терпящий бедствие корабль.

Бурунькис толкнул братца и зашептал:

— Скажи «здравствуй!», невежа.

Капунькис вздрогнул, будто очнулся, посмотрел на Генриха и кивнул.

— Привет… А это что такое? — он указал на картину.

— Рисунок. Ты что, никогда не видел картин? — удивился Генрих.

— Может, и видел, только не обращал внимания, — ответил глюм. — Ты, что ли, нарисовал?

— Нет, конечно, я ведь не художник, — сказал Генрих. — Нравится?

— Красиво, — вздохнул Капунькис. — И чем это нарисовано?

— Ну, красками, кисточкой, — пояснил Генрих — Художники могут чем угодно рисовать. Карандашами, например, или углями…

— Я гоже хочу рисовать, — задумчиво произнес Капунькис.

— Ой, держите меня, а то упаду! — прыснул Бурунькис. — Тоже мне, художник выискался! Сейчас ка-ак тресну по лбу, так ты у меня скультором станешь!

— Не скультором, а скульптором, — поправил мохнатого малыша Генрих.

— А что, есть разница? — удивился Бурунькис.

— Еще бы.

— Но ты ведь меня понял? Так чего ж к словам придираешься? пожал плечами глюм.

— Ладно, — вздохнул Генрих. — Не мне тебя учить.

— Во-во, это верно! — кивнул Бурунькис. — А то все вокруг только и делают, что поучают других. Как будто весь мир состоит только из учителей и учеников!

— Точно, — кивнул Генрих. — Вы, гнумы, и без чужих поучений разбираетесь, что к чему…

— Мы не гнумы, мы глюмы! — возразил Бурунькис.

— Но ты ведь меня понял, улыбнулся Генрих. — Зачем же к словам цепляешься?

— Ты хитрый! — сказал Бурунькис. — Ты меня перехитрил. Хорошо, пусть будет по-твоему: не скультор, а скульптор. — Глюм немного помолчал и спросил:

— Что у нас сегодня новенького?

Генрих печально вздохнул, кивнул головой на окно.

— Мир стал другим, город стал другим, я даже не знаю, как объяснить. Внешне вроде все как раньше: дома, улицы, люди. Но только чего-то не хватает. А чего, я и сам не знаю. Древнерожденные почему-то уходят…

— Мы, собственно, потому и зашли, — сказал Бурунькис.

— А все-таки я буду художником! — упрямо, совершенно не к месту, повторил Капунькис. Он внезапно развернулся и выскочил из комнаты.

— Что значит: мы потому и зашли? — спросил Генрих Бурунькиса. В кладовке что-то загромыхало.

— Попрощаться. Уходим мы. Насовсем из города, да и из Большого Мидгарда уходим…

Бурунькис замолчал. В комнату ворвался Капунькис, держа в руке шило. Ни слова не говоря, он забрался под стол, а через секунду оттуда донеслось царапанье.

— Вот и вы уходите! — в сердцах воскликнул Генрих. — Вчера вы еще никуда не хотели уходить, а сегодня — уходите. Прошел всего один день, а все изменилось — не узнать. Все! — Генрих вздохнул. — За один день люди стали другими, злее, хуже. Никто уже не любит свой Регенсдорф так, как раньше. А все потому, что за одну ночь город сделался другим: каким-то серым, скучным, точно из него вытянули все яркие, радостные краски и цвета. Даже воздух… даже воздух в городе пахнет теперь иначе. Почему?

— Да потому, — сказал Бурунькис, — что из вашего города сбежали древнерожденные. Мы боимся Безе-Злезе. Людям Безе-Злезе не страшна: она пожирает только нас, древних. Вот мы и уходим.

— В Малый Мидгард? — спросил Генрих. Куда ж еще? — пожал плечами глюм. — В него. Туда уже многие ушли. Навсегда. Драконы, например, карлики цверги. Безе-Злезе туда не сможет пробраться. Там она потеряет всю силу. Она непобедима только у себя и Удгарде и здесь…

Бурунькис осмотрелся. Видно было, что ему не терпится что-нибудь вытворить. Наконец он издал радостный крик и, разбежавшись, заскочил вначале на стол, а оттуда на люстру на потолке.

— Смотри! Смотри! Я летаю! донесся сверху ликующий крик ушастика.

— Подумаешь, на лампе висеть! спокойно сказал Капунькис, не вылезая из под стола. Я однажды па ведьминой метле летал, нот это был настоящий полет!

— И ничего-то ты не понимаешь! крикнул братцу Бурунькис. — Ты просто завидуешь мне!

— Очень надо тебе завидовать! — буркнул Капунькис, продолжая свое занятие: шило тихонько поскрипывало.

«Когда уходит сказка — жизнь становится скучнее, — подумал Генрих. — Город пропадет без волшебных существ. Обязательно пропадет. Превратится в обычный, наводящий тоску провинциальный городок, из которого каждый хотел бы скорей уехать».

Люстра позвякивала, провод, на котором она держалась, опасно поскрипывал.

— Сейчас люстра сорвется, и ты свалишься на пол, — сказал Генрих Бурунькису.

— Не-ет, не сорвется. Я проверил: держится крепко! На нее еще и Капунькис может запрыгнуть.

— Не хочу я никуда прыгать! — недовольно отозвался второй глюм. — Я рисую дракона.

— Ха, ха, ха! Ох, держите меня! Ха, ха, ха! — зашелся смехом Бурунькис. — Представляю, что это будет за рисунок! Ты же никогда в жизни не рисовал!

— Но ты ведь тоже никогда раньше не висел на люстре! — огрызнулся Капунькис. — А качаешься, как настоящая обезьяна!

— Но послушайте, — перебил спорящих Генрих. — Ведь вы говорили, что эта Безе-Злезе не может из своего Удгарда пробраться в Мидгарды? Я это помню. Капунькис еще сказал, что великаны-етуны могут, а она нет. Как же получилось, что она вдруг смогла?