Игорь Исайчев - Чужая дуэль

– А что за человек был, младший Прохоров? – попытался отвлечь я Селиверстова от мрачных мыслей и вернуть беседу в нужное мне русло.

Околоточный встрепенулся и, рубанув правой рукой по воздуху, выпалил:

– Ей-богу, нравишься ты мне, Степан Дмитрич. Вот как с первой минуты тебя увидел, так сразу по душе и пришелся.

То, что с первых минут знакомства у нас возник душевный контакт, верилось с трудом, но я не стал перебивать раздухарившегося полицейского, терпеливо дожидаясь продолжения.

– А давай, – Селиверстов с трудом поднялся на непослушные ноги, – выпьем на брудершафт. – И не дожидаясь моего согласия, заорал во все горло: – Человек!.. Шампанского!..

После того, как мы, обильно полив друг друга вскипающим белой пеной вином, слюняво облобызались, околоточный упал обратно в кресло и заявил:

– Раз мы теперь друзья навеки-вечные, выложу все без утайки, как на духу, – и тут же приступил к повествованию.

Я не пожалел, что вытащил околоточного на откровенность. Родившийся и выросший в этих местах Селиверстов, можно сказать, стал свидетелем трагедии, разыгравшейся в семье тайного советника.

Коля Прохоров, возрастом немногим младше околоточного, лет до пятнадцати рос вполне обычным мальчишкой. Теплые месяцы семья сановника проводила в дальнем имении, где отец сквозь пальцы смотрел на общение наследника с местной ребятней. Поэтому хулиганистый Петруха не раз сталкивался с горячим, но отходчивым Николаем, и даже в одно лето с ним сдружился, насколько была возможна дружба между отпрыском земского учителя и представителем золотой молодежи.

Все изменилось после неожиданной смерти жены Прохорова. Болтали по этому поводу разное. Вроде как случилась у нее скоротечная чахотка, но в подворотнях упорно шептались, что барыню отравили. Глава семьи очень тяжело переживал смерть жены. Уединился в имении, где долго жил затворником. Однако пару лет назад, по высочайшему повелению, вернулся к государственной службе.

Разомлевший в тепле от камина Селиверстов сломал несколько спичек, пытаясь прикурить потухшую сигару, а когда справился, через силу, икая и запинаясь, продолжил рассказ откровенно заплетающимся языком:

– У Кольки-то после смерти матери рассудок окончательно помутился. Сначала в себе замкнулся, говорить ни с кем не хотел. Вроде даже как постриг с обетом молчания принимать собирался, а потом вдруг опамятовался, и ударился во все тяжкие. Пил он страшно, месяцами не просыхал. Снюхался со всяким отребьем, не вылезал от гулящих девок, подозревался в поножовщине. Отец, было, пытался влиять, воспитывать. Да какое там. Не выдержал, плюнул, и из столицы погнал, чтобы фамилию не позорил. Вот он здесь, у нас, последнее время и ошивался… Но, – полицейский многозначительно поднял указательный палец, – где-то с полгода назад Николка ни с того, ни с сего нежданно остепенился. Доходили до меня слухи, вроде как сестрица младшая подросла и положительно повлиять на него сумела. Хотя, – околоточный отрицательно покачал головой, – слабо мне в это вериться. Никогда бы она не стала для брата авторитетом. Тут в чем-то другом причина была… Я его в живых последний раз, недели две тому видал. У провизора случайно нос к носу столкнулись, у меня насморк приключился, вот и зашел за порошком. Колька тогда на удивление трезвый был, как стекло, даже без перегара похмельного, но дюже озабоченный. Все спешил куда-то. Обещался днями сам в околоток заглянуть, мол, разговор важный до меня имеется. – Селиверстов вдруг сентиментально всхлипнул, пуская слезу. – Не поверишь, как родного брата потерял. Вот также, бывало, здесь сиживали, за жизнь беседы вели. Да и сквалыгой он никогда не был, случись чего, всегда деньгами выручал…

Последние откровения околоточного помогли мне понять неприязненное отношение старшего Прохорова к местной полиции. Удивительно еще, что он так долго терпел рой попрошаек, как мухи вокруг сласти, вившихся вокруг его сына.

Тем не менее, посиделки следовало завершать как можно скорее. Что-то неразборчиво бормотавший Селиверстов уже откровенно кивал носом, выпустив из ослабевших пальцев скатившийся на пол окурок. Да и у меня все сильнее шумело в голове, а временами и вовсе комком к горлу подкатывала тошнота.

Окончательно сомлевшего околоточного погрузили в экипаж с помощью все тех же официантов, а крутившийся рядом Буханевич, получил от меня пятьдесят рублей. Он вяло дернулся за сдачей, но я, все же захмелевший больше чем хотелось, сделал широкий жест, отвалив небывало щедрые чаевые, и день у Ивана Павловича удался.

По дороге к полицейской части я растормошил Селиверстова и заручился его обещанием отпустить из узилища рыжего Андрюху. Как оказалось, тот, вероятно после нашей с ним встречи, надрался до невменяемости и ввязался в уличную драку. Однако с пьяных глаз, ни нашел ничего лучшего, как накинуться на местного кузнеца, первого кулачного бойца в округе. Молотобоец, само собой, для начала хорошенько отметелил Андрюху и в назидание сдал в околоток. А Селиверстов, прикрывший хулигана до вытрезвления, банально про него забыл.

Судьбой Стахова я озаботился совсем не из приступа филантропии. Просто для выполнения поставленной Прохоровым задачи мне необходимо было срочно обзаводиться собственными осведомителями. А рыжий Андрюха показался мне самый подходящим на первых порах кандидатом…

На обратном пути развезло и меня. На подламывающихся ногах, с огромным трудом удерживая равновесие, я в полуобморочном состоянии добрался до своей комнаты, кое-как разделся, и как в темный омут рухнул в кровать.

Утром я проснулся от жуткой головной боли. Распухший язык не помещался во рту, а набрякшие веки пришлось поднимать пальцами. К жизни меня вернуло содержимое пузатого кувшина на тумбочке возле кровати. Нестерпимая жажда не оставляла выбора и я не раздумывая влил в пылающую глотку прохладный огуречный рассол.

Солоноватая терпкая влага остудила внутренний жар, и слегка прояснилась голову. Вспомнив, что в моем распоряжении имеется столь редкое тут достижение цивилизации, как душ, я долго стоял под прохладной струей, смывая похмелье и вяло удивляясь, как удалось обойтись без братания с особой гордостью владельца имения – белоснежным фаянсовым унитазом. Со слов Прохорова, такая сантехника, кроме его дома, имелась лишь в Зимнем дворце. А здесь же ее устанавливали под личным присмотром изобретателя – морского инженера Блинова.

Хорошенько отмокнув, я побрился, оделся и направился в столовую, где и столкнулся с Прохоровым. Холодно ответив на приветствие коротким кивком, хозяин щелкнул пальцами, и стоявший за его спиной официант поднес мне граненую, грамм на сто рюмку, полную водки, но я брезгливым жестом отправил его обратно.