Игорь Исайчев - Чужая дуэль

…Я уже успел прихватить со стойки два штофа казенной водки и бутылку красного вина, нетерпеливо дожидаясь, пока Селиверстов, на удивление категорически возжелавший оплатить покупку из собственного кармана, доторгуется с буфетчиком, когда мне тяжело ударило в голову, а в спину, под левую лопатку, вонзилась раскаленная спица. От невыносимой боли в сердце из глаз брызнули горячие слезы, руки бессильно упали, бутылки посыпались вниз, вдребезги разлетаясь от удара о посыпанные грязноватыми опилками половые доски.

Тоскливо тренькнув лопнувшей часовой пружиной, остановилось время. Загустевший до каменной твердости воздух неподъемной глыбой застыл в легких, лишая малейшей возможности вздохнуть. И лишь стылый ужас предчувствия непоправимой беды в последнее мгновенье вырвал меня из беспросветного омута беспамятства.

Ни полицейский, ни буфетчик еще не успели повернуться на звук бьющегося стекла, как я, разбрызгивая остро разящую спиртом лужу, прямо по обреченно хрустящим осколкам, кинулся к выходу. За считанные минуты долетев до дома, вихрем проскочил сквозь распахнутую настежь калитку, хотя отлично помнил, как запирал ее, направляясь в трактир. Ни чуя под собой ног, взмыл по лестнице и, рванув дверь, застыл на пороге.

Неподвижно сидевшая за столом Дарья, уронила голову на скрещенные руки и в первую секунду у меня внутри полыхнула отчаянная надежда, что она просто задремала, ожидая нашего возвращения. Не решаясь ее окликнуть, и неосознанно страшась потревожить вязкую тишину, затопившую дом, я на цыпочках подкрался ближе и, мертвея, увидел безобидное пятнышко, рдевшее на белоснежной блузке точно под левой лопаткой. Мой взгляд, казалось, на целую вечность прикипел к темной точке прокола в центре алой кляксы.

Сердце на секунду остановилось, затем оглушительно ударило в ребра и взорвалось, вскипевшей кровью выжигая внутренности. И лишь никому уже не нужная пустая оболочка зачем-то продолжала тупо и бессмысленно пялиться на бездыханное тело. А когда коросту неприятия действительности и острого нежелание верить собственным глазам, все же проплавило осознание невосполнимой утраты, от немедленного помешательства меня спас только безотчетный нырок в измененное состояние сознания.

Повсюду вспыхнули бесчисленные следы убийц. Бесшабашно уверенные в своей безнаказанности душегубы не позаботились их замести, а иного мне сейчас и не требовалось. Безучастно покосившись на осевшего в углу Андрюху, чья рубаха на груди насквозь пропиталась бурой кровью из перерезанного от уха до уха горла, я тихо вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

…Громадный, на шесть окон по фасаду дом на окраине слободы, больше походивший на обветшавший барак, к продавленному крыльцу которого привели меня недолгие поиски, издавна пользовался дурной славой. Несмотря на многолетние потуги полиции, с маниакальным упорством проводящей в нем облаву за облавой, после каждого разгрома вертеп, словно насмехаясь над ней, вновь и вновь воскресал как неистребимый сорняк в огороде.

Беспрепятственно миновав косо висевшую на чудом не оборвавшейся гнилой ременной петле дряхлую калитку, и едва касаясь носками утоптанного копытами снега, испятнанного конским навозом, хотя самих лошадей не было ни видно, ни слышно, я стремительным рывком преодолел расстояние до входной двери. Приложил ухо к шершавым, неприятно холодящим доскам и, крепко зажмурившись, сосредоточенно вслушался.

На внутренней стороне век замельтешили разноцветные огоньки множества аур, а в голове зашелестели отзвуки голосов. Не прошло и минуты, как я окончательно удостоверился, что не ошибся адресом. От моментально вскипевшего в крови адреналина затряслись руки, а из съежившегося до размеров кулака желудка хлестануло безумное бешенство, застившее взгляд кровавым туманом.

Судорожно сглотнув остатки пересохшей от неукротимой жажды убийства слюны, я сморгнул так некстати навернувшуюся на глаза соленую влагу и потихоньку, стараясь невзначай не скрипнуть, приоткрыл незапертую дверь. Бесшумно скользнул в сумрачные сени, плотно занавешенные едким табачным дымом, остро приправленным кислятиной перестоявшего рассола и, стараясь глубоко не вдыхать, замер, осматриваясь.

В паре шагов впереди, загораживая проход, маячила туго обтянутая потертым армяком необъятная спина. Не в силах больше сдерживаться, я разогнался в стелющемся, чтобы не ненароком не сломать собственную шею о низко нависающий потолок прыжке, расплескивая пяткой податливый жир на пояснице, перебил хребет тяжело пыхтящему перегаром увальню. Не успевший даже охнуть верзила, с оглушительным грохотом, да так, что ощутимо подпрыгнули стены, обрушился на пол.

– Эй, Боров! Ты там, поди, совсем окосел, коли на ровном месте спотыкаешься? Смотри у меня, фатеру окончательно не развали? – вырвался из общего гула до боли знакомый хрипло-сорванный голос.

Один из подручных покойного Жорки Головни, вальяжно развалившийся в нелепо смотрящемся здесь дорогом резном кресле во главе часто заставленного мутными бутылками и щербатыми тарелками с незатейливой закуской стола, напряженно застыл с зажатой в задранной руке замусоленной картой.

«Валить надо было эту падаль еще тогда, при первой встрече. Эх, знать бы, где упасть…» – запоздало пожалел я, наступая на пружинисто промявшийся живот не подающего признаков жизни толстяка и шагнув прямиком под большую керосиновую лампу, мерно поскрипывающую на косо вбитом в закопченную потолочную балку ржавом крюке, шевельнул онемевшими от ненависти губами:

– Привет ублюдки. Гляжу, не очень-то тоскуете здесь без меня.

Вздрогнувший от неожиданности негодяй, все же сумел взять себя в руки. Чуть замешкавшись звонко, с размаху шлепнул картой по никогда не знавшим скатерти, изборожденным несчетными шрамами и зарубками, доскам столешницы. Затем, ликующе ощерив черную прореху на месте выбитого левого клыка, пихнул плечом примостившегося рядом подельника.

– Глянь-ка, Калган, во фарт мне нынче валит. Вишь, напрасно ты скалился, когда давеча забивались. Говорил же, стоит разок шмару евоную пером щекотнуть, так и ноги топтать не доведется, сам до нас прискочит. Посему гони волыну, моя она теперя.

Остальной сброд, полтора десятка чумазых, неряшливо одетых лохмато-бородатых мужиков неопределенного возраста, притих, увлеченно ожидая продолжения представления. Калган же, не на шутку раздосадованный проигранным спором, налился темной кровью, привстал, угрожающе нависнув над столом и обжигая меня ненавидящим взглядом, процедил:

– Зря ты сюда, фраерок, нос сунул. Теперя не обессудь, за все сполна уплатишь. Кровавыми слезьми умоешься. Умолять будешь глотку перерезать, когда голодные псы из твоего заживо вспоротого брюха потроха выжрут…