Борис Тараканов - Колесо в заброшенном парке

Такой предусмотрительности от Добрыни Бурик никак не ожидал. Появление еды в этом заброшенном месте само по себе было похоже на чудо. Дождь припустил сильнее, и из щели в потолке закапало. Но это не имело значения, после того как Добрыня молча протянул Бурику наспех сооруженный бутерброд.

— Спасибо, — сказал Бурик, и, откусив, от удовольствия закрыл глаза.

— Здóрово! — только и смог сказать он. — Вовремя же ты нашел это убежище!

Только сейчас Бурик сообразил, что еще немного — и они бы вымокли до нитки. От этой мысли холодная дрожь пробежала по телу.

— В жизни все и всегда происходит вовремя, — непонятно ответил Добрыня.

— Как это? — от удивления Бурик даже перестал жевать. Из щели полило сильнее, и несколько капель упало на стол. Казалось, полоска воды, текущая с потолка, отгораживает топчан, на котором сидели ребята, от пустого дома.

— Что же, по-твоему, выходит, что дождь подождал, пока мы придем сюда, и только потом начался? Но это полная ерунда.

Добрыня не ответил и лишь пожал плечами, глядя в окно. В прямоугольнике окна виднелось кривое, давно засохшее дерево с голыми, мокрыми ветками, старая рельсовая развязка с ручной стрелкой, вся проржавевшая. Вымытая дождем, она блестела, как новенькая. Немного поодаль темнела пустая будка. Тусклый серый свет и косая штриховка дождя делали эту картину в окне без рамы похожей на старинную гравюру.

— Ветер задул, — сказал Добрыня. — Дождь скоро кончится.

— А все же, — не унимался Бурик, — ты часто здесь бываешь? Я гляжу, ты хорошо знаешь эти места.

— Откуда? — удивился Добрыня. — Я тут впервые, как и ты.

— Ага, — не поверил Бурик. — И поэтому ты так уверенно привел нас в этот дом. Ладно врать-то!

Добрыня вновь пожал плечами, что можно было понимать как «не хочешь — не верь». Нет, все-таки странный он какой-то — молчит все время, будто самый умный или больше всех знает.

Венеция, 1716 год

— Что случилось? — озадаченно спросил Карло. Антонио стоял перед раскрытой партитурой весь натянутый и взъерошенный. — Что с тобой?

— Не знаю, маэстро… Я вдруг испугался.

— Чего? Ведь ты же так хотел дирижировать этой мессой…

— Я и сейчас хочу. Больше всего на свете хочу! Просто я подумал, что… Они, конечно, все сыграют и споют. Но… если я пойму, что у меня не получается…

— Нет, Антонио! — Карло положил свою нервную руку на его узкое плечо. — Если уж ты встал к дирижерскому пульту и открыл партитуру, у тебя остается только один выбор — тупо, по-детски, верить, что ты — самый лучший! И тогда оркестр вступит слаженно и сочно, а хор начнет творить чудеса.

Антонио поднял глаза.

— Я постараюсь вам поверить, маэстро… — едва слышно произнес он.

— Да уж, постарайся. И не забывай, дорогой, главного — любое делание нужно чередовать с dolcefarniente. Сладостным ничегонеделанием.

— То есть отдыхать?

— Именно! Поэтому ступай к своим друзьям и развлекись от души. А завтра будь готов.

— Да что с тобой? — не выдержал Этторе, встретив друга у северной стены собора. — У тебя такой вид, будто водой окатили.

— Я сам не знаю! То есть… кажется, знаю. Но не могу сказать. Она просила никому не говорить.

— И ты пообещал?

— Я? Кажется, нет…

— Ну, вот видишь! Значит, можно!

«А ведь и правда… — подумал Антонио. — Ведь я не обещал!»

И тут его словно прорвало. Сбиваясь, он поведал другу о своем странном приключении: о том, как стоял в капелле Святой Анны, о своих мыслях… О том, как из-за колонны вышла очень красивая синьора, похожая на Святую Анну, отвела в свой прекрасный замок, и как он играл ей на клавесине… Рассказал все. Однако особого впечатления на друга весь этот рассказ, похоже, не произвел.

— И что это за синьора? — спросил Этторе.

— Я не знаю… — Антонио чуть не плакал. Он был бессилен, пытаясь объяснить, что же с ним произошло.

После того, как Антонио сел в гондолу с мрачным возницей, он ничего не помнил — ни обратной дороги, ни того, как вошел в собор… Он словно пребывал в каком-то забытьи. И очнулся только у образа Святой Анны, которая взирала на него немного грустно и с явным сочувствием.

— А ты не врешь? — Этторе не поверил ни одному слову своего лучшего друга. Он знал, что от Антонио можно было ожидать любых выдумок и фантазий, которые он и сам принимал за быль.

Этторе прекрасно помнил, как прошлой зимой, когда, к радости венецианской детворы, вдруг выпал снег (явление для здешних широт нечастое), в Антонио неожиданно проснулся талант скульптора. Он вылепил из мокрого податливого снега небольшую снежную синьору с неожиданно объемным бюстом, совсем как у булочницы Виттории Саринетти, — злой, сварливой и недружелюбной к мальчишкам. В руках у снежной скульптуры была скалка, а на голове красовалась старая деревянная лохань для замешивания теста, которую весельчак Этторе стащил с кухни синьора Саринетти, почтенного мужа сварливой булочницы.

Антонио назвал скульптуру аллегорично и монументально: «L’amica Universale» — «Вселенская подруга». Что заключалось в этом названии, не мог объяснить и сам автор. Но название закрепилось. Причем не только за скульптурой, которая просуществовала от силы часа три, но и за синьорой Саринетти, которая после этого возненавидела мальчишеский народ еще сильней. Ее муж, уважаемый синьор Саринетти, увидев в снежной аллегории прозрачный намек на супружескую измену, усилил надзор за обожаемой супругой. Скандал был неописуемый! Веселились все — и мальчишки, найдя повод посмеяться над злющей теткой, и взрослые, которые в глубине души недолюбливали все это хлебобулочное семейство и рады были столь удачной шутке над ним.

Единственный, кто не разделял общего веселья, был сам скульптор. Антонио, словно легендарный Пигмалион, попросту влюбился в свою грудастую Галатею и никого к ней не подпускал. Когда солнце растопило его творение, Антонио горевал искренне и от души.

— …А может, ты задремал там, в соборе? — продолжил Этторе. — И эта синьора Анна тебе просто приснилась?

— Ты меня никогда не понимал! — обиделся Антонио.

— Ну конечно… Особенно когда ты ушел из дома из-за того помоечного кота. И два дня жил у меня в обнимку с ним. Мало того, что он мяукал противно, так от него, между прочим, еще и блохи скакали.

— Так прямо и скакали… — уже миролюбиво отозвался Антонио.

— Да, скакали! И потом, он все время гадил на кровать нашей кухарки Розетты.

— А чего она его все время пинала и называла «bastardo»! Что бы ты сделал на его месте?

— Я… — Этторе задумался. — Знаешь, я бы этой Розетте и сам с удовольствием на кровать нагадил. Хоть она и называет меня «ciccio» [3] Голубчик (итал.). . А сама сладкое прячет и отцу жалуется, когда я школу прогуливаю. А он потом палкой дерется!