Дэниел Худ - Пир попрошаек

— Я оставлю вас, — мягко промолвила госпожа Присциан. — Если вам что-нибудь понадобится, кликните Геллуса. Он всегда к вашим услугам.

Вдова выскользнула за дверь — очень проворно, словно бы опасаясь, что ее остановят. Но Лайаму было не до вежливых экивоков. Он разворачивал письмо, чувствуя, как бешено колотится его сердце.

В облатке содержалось еще пять листов плотной бумаги, исписанных с обеих сторон. Почерк Грантайре — торопливый и довольно неряшливый — требовал к себе привыкания, впрочем, Лайам видывал почерки и похуже. Затаив дыхание, он начал читать.

«Любезный Рэнфорд, — гласили первые строки письма, — простите, пожалуйста, что я уехала, не дожидаясь, пока вы очнетесь. Оставаться долее в Саузварке было небезопасно, а вы уверенно шли на поправку. Я сделала все необходимое, нога срастается правильно, а камень не успел причинить вам существенного вреда…»

Далее — на протяжении трех страниц — волшебница делала попытки докопаться, что происходило с Эйрином Присцианом на деле, а копала она основательно. В тексте письма цитировались выдержки из трудов как самого Эйрина, так и других магов, дневник Дорстения также не был забыт. Лайам вряд ли сумел бы уяснить, что тут к чему, если бы не комментарии Фануила, каковые уродцу пришлось делать чуть ли не к каждой строке. Только эти пространные пояснения и помогли Лайаму разобраться в ситуации в целом.

Камень сделался проклятием Эйрина. Да, он наделил бессмертием своего созидателя, но теперь тому приходилось отнимать духовную энергию у кого-то, чтобы вести активную жизнь. Кристалл выпивал силу мага. Чем ближе он находился, тем пагубнее становилось воздействие. В тексте письма замелькали математические формулы, но Лайам их попросту пропускал.

Существовала определенная точка расположения камня, когда его воздействие прекращалось, но при этом и сам творец лишался последних сил. Дорстений Присциан, заживо уложив своего брата в гроб, по случайности разместил камень именно так. Ему и в голову не приходило, что он обрекает несчастного на вечное заточение в каменном саркофаге. Судя по дневниковым записям, Дорстений был совершенно уверен, что Эйрин вскоре умрет. О чем думал недвижно лежащий маг в течение долгих столетий, можно было только догадываться, и Грантайре таки пустилась в догадки, но Лайам не стал их читать.

«Делать мне больше нечего!» — хмуро подумал он, возводя глаза к потолку.

Когда камень с могильной плиты убрали, Эйрин почувствовал себя посвободней, но силу он стал набирать только после совершенного в склепе убийства. Окхэм признался, что рассек нищему глотку прямо над саркофагом, но Грантайре считала, что это не важно. «Главное, — писала она, — чтобы убийство произошло в объеме пещеры». По-видимому, саркофаг был спроектирован самим Эйрином вскоре после того, как он сотворил камень. В дальней стенке погребального сооружения имелся потайной ход. На Грантайре эта предусмотрительность произвела неизгладимое впечатление. «Поразительная изощренность ума!» — не раз восклицала она. Видимо, Эйрин хотел застраховаться от любых неожиданностей, но можно ли утверждать, что это ему удалось?

«Остальное, — писала волшебница, — уже вам известно. Последовала череда новых убийств.

Второй нищий, двое детишек, возвращавшихся с маскарада, еще трое нищих — и все для того, чтобы как-то поддерживать телесную активность несчастного мага. Чужая жизнь придавала ему энергии на день-другой, но, по-видимому, для того, чтобы вернуть магические способности, Эйрину требовалось гораздо большее количество жизней…»

Грантайре извела всю третью страницу на то, чтобы объяснить причину «окончательной гибели» Эйрина, но так и не сумела этого сделать. Камень, коснувшийся Эйрина, мог, конечно, выпить весь его дух, но почему приключился взрыв, от которого в склепе пострадали только Эйрин и Лайам, Грантайре не могла разобраться. Однако на этот счет у Лайама имелось свое мнение.

— Если одна жизнь светится как пламя свечи, — стал самодовольно втолковывать он Фануилу, — то несколько жизней, три там или четыре, дадут гораздо больше огня, понимаешь?

Ему представилось голубое сияние, подвластное матушке Джеф.

Дракончик склонил голову набок.

«Вряд ли. Пламя — всего лишь символ».

Лайам отмахнулся от скептического замечания своего фамильяра, поскольку догадка прекрасно все разъясняла. Дух Эйрина и дух, накопленный в камне, соединились, что и породило взрыв.

— Не спорь со мной, — заявил он, усмехаясь. — Больным не перечат!

«Не такой уж ты и больной».

— Больной-больной, — возразил Лайам. — Не сомневайся.

Фануил демонстративно отвернулся, предоставляя хозяину разбираться с письмом в одиночку.

Впрочем, четвертую страницу Лайам одолел без большого труда. Там в сжатой форме и в довольно общих словах описывались события последних пяти дней. Грантайре еще дважды упомянула о пропавших подростках, явно чего-то недоговаривая, черкнула пару строк о том, что лорд Окхэм «признался во всем», но в чем это «во всем», уточнить не удосужилась. Она вообще не считала нужным ничего уточнять.

«Леди Окхэм тяжело все восприняла», «барон Квэтвел уехал домой», «госпожа Присциан — само спокойствие и сама добродетель…»

Лайам начинал злиться. Письмо несло в себе гораздо больше вопросов, чем ответов. Квэтвел уехал, а как же дуэль? Что с Ульдериком и с графиней Пинеллой? И т. д. и т. п. К тому же его расстраивал сам тон письма. Безразлично-приветливый — так пишут шапочному знакомому или дальнему родственнику. Признаться, он втайне рассчитывал на большую задушевность. Ведь был же момент, когда они с ней едва не поцеловались. А Грантайре словно бы совсем позабыла о том. Или неромантические детали ухода за больным человеком отвращают женщину от романтического чувства к нему?

Точно так же, подумалось Лайаму, составляют и какие-нибудь прошения. Высасывают из пальца объемистое обоснование, подкрепляют его кучей маловразумительных фраз и… Что «и» Лайам додумать не успел. В дверь всунулся Геллус и объявил, что пришел эдил.

— Так, — широко улыбаясь, сказал Кессиас и тяжело опустился на стул, стоявший возле кровати. — Что-то, Ренфорд, вы разленились! Полеживаете себе в постельке уже которые сутки, а все из-за чего? Из-за простенького ушиба?

— А когда еще мне представится случай так отдохнуть? И потом, если бы я знал, что перелом ноги на целых пять дней лишит меня вашего общества, я давно бы ее сломал!

Эдил хохотнул, но сразу же стал серьезен.

— Признаться, Ренфорд, я рад, что с вами сейчас все нормально. Еще как рад! Все могло закончиться гораздо печальней.

Лайам не стал говорить, что кое-кто крепок задним умом. Он потряс письмом.