Улисс Мур - Затерянный город

— Верно. Но так или иначе, хороших книг всегда немного.

Мальчик из Килморской бухты открыл было рот, собираясь что-то сказать, но садовник прибавил:

— Воображение, Рик. Воображение.

Джейсон стал загибать пальцы на руке:

— Один экземпляр — вот этот. — Он указал на книгу, которую держал Нестор. — Второй — тот, что находится в библиотеке виллы «Арго»…

— Третий у человека, который балансирует на пирамиде из стульев, — продолжил Рик.

— И четвертый — тот, в котором женщина просит о помощи, — закончила Анита.

— Но что это за люди? — воскликнул Джейсон.

Девочка подняла глаза, что-то соображая, и вдруг увидела в окне бледное женское лицо, смотревшее на нее.

Анита испуганно закричала.

Томмазо уже в сотый раз смотрел на дисплей своего мобильника, но по-прежнему не получал никаких сообщений; наконец, рассердившись, он швырнул телефон на кровать.

В открытое окно доносились голоса прохожих, но мальчику было очень не по себе, очень тревожно.

Компьютер гудел, словно банка с мухами. Томмазо установил и запустил все чатовские программы, какие только нашлись в продаже. Но никто так и не приглашал его к разговору. И ни одного электронного письма! Ни от Аниты, ни от переводчика книг Улисса Мура, от которого Томмазо тоже ждал ответа.

«Отсутствие новостей тоже хорошая новость», — нередко говорила его бабушка. Томмазо охотно рассказал бы ей всю эту историю, чтобы послушать, что она скажет…

При полном неведении, которое так угнетало Томмазо, хорошее было только одно: человек с зонтом и в котелке, похоже, исчез. Словно его никогда и не существовало.

Томмазо много раз возвращался на площадь Святой Маргариты и смотрел на столик кафе «Дюшамп», рассматривал прохожих на всех соседних улицах. Но… никаких следов.

И это так или иначе уже хорошая новость.

Он взглянул на многофункциональные часы для подводного плавания. Они работали на глубине пятьдесят метров, показывали время в Париже, Нью-Йорке и Шанхае, имели точный высотометр, термометр, барометр, чтобы не попасть неожиданно в бурю, и компас.

Восемь месяцев экономил он карманные деньги, пока не накопил сумму, необходимую для покупки этих часов.

— Семь, — сказал Томмазо.

В Англии — шесть часов. Возможно ли, чтобы Анита не позвонила ему?

Он быстро вышел из дому, попетлял немного по разным улицам, чтобы запутать возможных преследователей; убедившись, что никто не идет за ним по пятам, прошелся по всем ближайшим каналам, прежде чем вышел к Разрисованному дому.

Музыку из приемника госпожи Блум он услышал еще за два квартала.

Мама Аниты стояла во дворе и рассматривала краски, нанесенные на белую деревянную доску.

— Чао, Томми, — сказала она, заметив мальчика. — Как, по-твоему, какой из этих зеленых зеленее?

— Правый, — сразу же ответил Томмазо.

— В самом деле так считаешь? — Госпожа Блум еще раз посмотрела на краски. — В таком случае выберу правый.

— Есть новости от Аниты?

— О, немного. Она прилетела в Лондон, потом с отцом поехала на машине. С Анитой все в порядке.

— Фантастика, — произнес он, желая скрыть разочарование. — Ну а вы, значит, как всегда, работаете там на лесах.

— Когда позвонит мне, скажу, что передаешь ей привет, — завершила разговор госпожа Блум.

И тут зазвонил телефон.

— Какое совпадение! Это может быть Анита! — воскликнула художница-реставратор и поспешила в Разрисованный дом.

Томмазо прошел за ней. Госпожа Блум отыскала в своей большой сумке мобильник-раскладушку и открыла его:

— Что я тебе говорила? Это мой муж.

Томмазо стоял на пороге, сжав кулаки, пока госпожа Блум совершенно спокойно разговаривала с мужем. Значит, все в порядке…

А потом лицо ее вдруг резко изменилось, и она взволнованно спросила:

— Но когда это случилось, скажи мне!

Сумрак за окном, сумрак и в доме.

Воздух в тесном лондонском кабинете спертый, прокуренный. Пахнет затхлостью и еще чем-то неприятным, как бывает в помещениях, которые давно не проветривались.

И еще пахнет дымом.

На стенах кабинета висят в черных рамах такие темные картины, что изображения не видно. Пол в серо-черную клетку, выцветшая облезлая медвежья шкура возле письменного стола со множеством металлических ящичков, помеченных буквами. На нем разные вещи: пепельница из матового стекла с гигантской, похожей на ракету сигарой, костяной нож для резки бумаги, терракотовая ваза с иссохшим бонсаем, зеленая лампа с тесьмой-выключателем и несколько книг с наклейкой «новинка», с которыми предстоит познакомиться.

А также записная книжка Мориса Моро.

Сейчас она закрыта.

Но на нее внимательно смотрит сидящий за столом человек с блестящей лысиной, в очках в черепаховой оправе и с толстыми стеклами. Он весьма низкого роста и сидит на целой куче подушек в парикмахерском кресле, которое поднимается или опускается с помощью рычага.

Человек выглядит очень рассерженным и в то же время растерянным.

На стене за его спиной целая выставка всевозможных дипломов — по литературе, истории, философии и социологии, юриспруденции, химии, — а также различного рода почетные грамоты, свидетельства об участии в разных мероприятиях и о прекрасных отзывах, полученных там.

Но если бы человек этот захотел выбрать только один какой-то документ, то, конечно, остановился бы на темно-фиолетовой рамочке, которая обрамляла вот такой текст, помещенный под большой короной:

ФАКУЛЬТЕТ РЕАЛЬНЫХ НАУК

СВИДЕТЕЛЬСТВО КОНКРЕТНЫХ ДЕЙСТВИЙ

ВЫДАНО

МАЛЯРИУСУ ВОЙНИЧУ

И ЕГО КЛУБУ ПОДЖИГАТЕЛЕЙ

ЗА ТРИДЦАТЬ ЛЕТ РАССЛЕДОВАНИЙ

И ПРЕДОТВРАЩЕНИЙ

ВОЗМОЖНОГО ОБМАНА ВООБРАЖЕНИЯ

Маляриус Войнич изучал и анализировал разные вещи. Читал. Рассматривал. Слушал.

И потом непременно пытался уничтожать их.

Маляриус Войнич был критиком. И не простым, а таким, которого остальные критики во всем мире считали своим самым авторитетным учителем. Неповторимый Маляриус Войнич, уничтожавший своим словом всех и вся, человек, чья резкая, уничижительная критика не знала пощады.

Поджигатель.

Он читал. Рассматривал. Слушал. И как только обнаруживал что-либо, что не убеждало его… неважно что, мысль, фразу, какой-то намек, который казался ему, пусть даже весьма отдаленно, плодом… воображения (слово это он даже произнести не мог!), Маляриус Войнич тут же замирал от волнения, словно охотничья собака, обнаружившая добычу, и, схватив перо, принимался писать. И практически незамедлительно уничтожал то, что, по его мнению, не имело права на существование.