Павел Амнуэль - Удар гильотины

– Пару лет назад, – продолжал Ритвелд, – я прочитал любопытную книгу философа Барбура. Слышали о таком? Он писал о времени. Вы знаете, Тиль, что такое время? Не говорите «да». Вы не знаете. Вы думаете, что время – это сила, которая тащит нас из прошлого в будущее. Нет такой силы. Времени нет вовсе. Все, что могло случиться в любой из многочисленных вселенных, и все, что еще в них случится, все это написано на неподвижных картинах… я воспринимаю это, как художник, у вас может сложиться другая ассоциация… да, неподвижная бесконечная картина, на которой запечатлен один-единственный миг… А на другой картине – другой миг. Мир, по Барбуру, это бесконечное число неподвижных кадров странной кинопленки, существующих в тот момент, который мы называем настоящим. А в каком из кадров этого фильма мы оказываемся, зависит от нашего свободного выбора. Творец дал человеку свободу воли. Свободу выбирать собственные поступки? Можно сказать и так. А если правильно, физически точно: свободу выбирать между кадрами-вселенными, свободу перемещаться от одного настоящего к другому.

– Христиан, – не выдержал Манн, – все это интересно, но давайте обсудим ваши философские идеи в другое время!

«И в другом месте», – хотел он добавить.

– В другое время? – усмехнулся Ритвелд. – Вы меня не поняли? Времени нет вообще.

– Да-да, – поспешно согласился Манн. – Времени нет. У меня так его точно нет.

– Опять вы передергиваете, – поморщился Ритвелд, – вы и тогда передергивали и не понимали сути, и сейчас. Вы даже выслушать до конца не в состоянии, хотя от этого зависит, что будет с Кристой, которой вы так нежно целуете ручки…

– Если пропустить ваши рассуждения о времени, – сказал Манн, – к какому выводу вы пришли? Давайте начнем с выводов, хорошо?

– Пожалуйста. Веерке убила Кристина.

– Веерке, – твердо сказал Манн, – к счастью, остался жив.

– На нашей киноленте. Возможно, только на нашей, потому-то здесь все так и происходит со свидетелями.

– Вы хотите сказать…

– А вы не хотите слушать. В одном из вариантов мироздания – скорее всего, не в одном, а в бесконечном множестве – Веерке умер сразу, и тамошний старший инспектор Мейден арестовал тамошнюю Кристину Ван дер Мей, поскольку улики были только против нее и никого другого он заподозрить не мог. Во-первых, она была последней, кто приходил к Веерке до его смерти. Во-вторых, свидетели видели, как она уходила, отметили время, а потом каждый из них посетил квартиру Веерке – по своим соображениям, конечно, – обнаружил мертвого писателя и… Не знаю, может, кто-то из них сообщил в полицию, может, сообщил каждый…

– Я не делала этого, Христиан!

– В другой серии кадриков, – продолжал Ритвелд, сделав Кристине знак молчать, – Веерке убила его бывшая любовница… Извини, Криста, тебе это может быть неприятно, а впрочем, это ты мне сказала, что с женщинами у Густава были своеобразные отношения… А в третьей серии Веерке был убит хозяином дома… как его… Квиттер, да? После ухода Кристины он поднялся к писателю… Но есть и четвертая группа кадриков, где Густава убила жена соседа… И пятая, где убийцей стал гей с четвертого этажа… В каждой из этих серий у тамошнего старшего инспектора Мейдена не возникло сомнений в том, кто убийца, и вы, Тиль, помогли ему собрать нужные улики… Извините, не знаю, какие именно, я не занимаюсь фантазиями – вопреки тому, что вы сейчас думаете, – я придерживаюсь только фактов.

– Фактов? – Манн поднялся, в горле у него пересохло, а на столе был только коньяк, на дне кофейной чашки осталась крепкая гуща. – Факт: Веерке жив. А вы говорите об убийстве. Криста, я налью себе чаю, хорошо?

Он пошел на кухню, ощущая спиной два взгляда, как два разноцветных луча: один – Кристины – был успокаивающе зеленым, он создавал вокруг Манна пространство, в котором ему было комфортно, даже освещал путь, подсказывал, куда ему идти, сейчас налево, на кухонном столике пакетики «Липтона» и «Ахмада», а сахарница сверху, на полке, и большая чашка там же, чуть правее, теперь налей воду, нет, не из этого чайника, в нем вода дважды кипела, чай будет невкусным, налей из соседнего, правильно, и сахар положи по вкусу, налей и возвращайся, мне холодно в этой комнате без тебя…

Ритвелд проводил Манна раздраженным взглядом, оранжевым, упиравшимся в затылок, будто острое копье, подталкивавшее пленного врага: иди, спускайся в эту яму, ты все равно ничего не понял, даже очевидные вещи воспринимаешь по-своему, нет, не по-своему, а так, как все, стандартно, и хорошо бы ты не чай себе налил, а джин или водку, жаль, у Кристы нет ни того, ни другого. Ты и три года назад был таким, как сейчас, – если выбирал мир-ленту со своим участием, то только те кадры, какие соответствовали твоему характеру, это понятно, мы все так выбираем, пресловутая свобода воли на самом деле – это свобода выбирать между мелкими, не значащими эпизодами, а фильм, в котором мы играем себя, все равно существует в бесконечном множестве практически одинаковых копий, и нужно было, чтобы в каких-то вариантах Густав остался жить и впал в кому, и только в этих мирах мы можем что-то понять правильно, но все равно не верим, ты не веришь, а Криста смотрит на тебя и перестает верить тоже, до твоего прихода верила, а сейчас – нет, это ты, твоя воля перетаскивает ее – и меня следом – на ту из лент, где я ничего не могу с вами поделать, ничего не в силах доказать, но есть ведь и другая лента, и нужно напрячь волю, вцепиться в вас обеими руками, в вас обоих, потому что вы мне нужны оба, без вас не получится…

– Зачем я вам, Христиан? – спросил Манн, вернувшись в гостиную с огромной чашкой ароматного английского чая. Он держал чашку за ручку, но пальцы все равно обожгло, Манн поспешно поставил чашку на журнальный столик, сел рядом с Кристиной и повторил вопрос: – Для чего вы доказываете то, что меня совершенно не интересует?

– Вас не интересуют факты? – картинно удивился Ритвелд.

– Факты? – удивился Манн столь же картинно, взмахнул руками, едва не опрокинул чашку и мгновенно представил, как это происходит на самом деле: чашка переворачивается, жидкость растекается по журнальному столику, капает на пол, там образуется лужа… Надо подтереть темное пятно, кипяток испортит паркет… Паркет? Пол был покрыт крашеными досками, но Манн точно вспомнил: когда он был у Кристины в последний раз, всего-то часа два назад, пол точно был паркетным, память у него фотографическая, он не мог ошибиться…

Манн наклонился вперед, придержал чашку рукой, чтобы она действительно не опрокинулась: конечно, пол был из крашенных досок, плотно, аккуратно пригнанных друг к другу, у Манна в офисе пол был таким же. «Господи, – подумал он, – почему я об этом подумал? Какая разница, какой здесь пол – деревянный, конечно»…