Михаил Ахманов - Али Бабаев и сорок покойников

В ясный полдень середины мая перед проходной Тульского оружейного завода N 4 остановились неприметные серые «жигули». Из них выбрался мужчина яркой восточной внешности: черные волосы и глаза, густые брови, нос с горбинкой, впалые щеки и губы твердых очертаний. Не очень молодой – в волосах уже мелькает седина, и минувшие годы отметились тонкими морщинками у глаз и рта. Но, несмотря на эти приметы прожитых лет, подъехавший к заводу человек обладал той мужественной красотой, что безотказно пленяет слабый пол, всех женщин без исключения, от юных наивных студенток до видавших виды светских львиц. К тому же был он высок и крепок, с осиной талией, широкими плечами и стремительной походкой. В каждом его жесте, в каждом движении угадывались уверенность и сила, та сила, что говорит об опыте, перенесенных испытаниях и гордом нраве.

В проходной мужчину встречали директор завода Селянин и главный конструктор Пищук. Сунув им папку с документами, приехавший бросил два пальца к виску и произнес:

– Бабаэв Али Са-аргонович, па-алковник в атставке.

Говорил он с акцентом, напевно растягивая некоторые слова. Его принадлежность к армии подчеркивали синяя габардиновая тужурка, похожая на офицерский китель, и выправка бывалого солдата. О своих полномочиях полковник в отставке не сказал ни слова, но, очевидно, их подтверждали бумаги со множеством подписей и печатей, что находились в папке. Взглянув на них, Селянин и Пищук представились, потом директор спросил:

– Когда подъедут остальные члены приемной комиссии?

– Ныкогда, – отрезал Бабаев. – Мой адын.

Директор и конструктор недоуменно переглянулись.

– Так не бывает, Али Саргонович. Это все-таки госприемка! сказал Селянин. – В комиссии должно быть, как минимум, четыре человека.

– Мой здэсь. Ты, уртак [1], и еще Михал Ильич – трое. При-иглашай четвертого. Кого хочэш.

– Ладно, воля ваша, – согласился директор. – А что вы меня уртаком зовете? Это по-каковски?

– Па турецки. Таварыщ значит, – объяснил Али Саргонович.

Приняв это разъяснение к сведению, Селянин велел позвать главного дизайнера и повел гостя на территорию завода.

Четвертый оружейный был предприятием особым, не имевшим никакого отношения к такому вульгарному предмету, как общевойсковой «калаш». Этот завод, самый новый в тульском военно-промышленном комплексе, разрабатывал и выпускал нетиповую продукцию, уникальные модели, подарочное и наградное оружие. Здесь собирали двустволки для Брежнева, Гречко и других сановных любителей пальнуть по кабану, здесь делались крупнокалиберные «громобои» на дичь посерьезнее, крокодилов, львов, слонов, здесь выпускали мелкими партиями пистолеты «Багратион» и штуцеры «рябина». Слоны, крокодилы и прочая нечисть в родных палестинах не водились, так что «громобои» шли в подарок прогрессивным лидерам жарких стран; один экземпляр, с ложем из черного дерева, некогда преподнесли Фиделю Кастро. «Багратионы», «рябины» и двустволки дарили своим, когда наградить необходимо, а орден уже не дашь, есть у человека все мыслимые ордена, на пиджаке уже не помещаются. Оружие Четвертого завода было произведением искусства: приклады – из ценных древесных пород, стволы – с гравировкой и чеканкой, отделанные серебром. Для украшений применяли также перламутр, янтарь и моржовую кость. Имелись на заводе такие мастера, что блоху подкуют, а комару намордник оденут.

Бабаев выслушал все это от директора, пока они добирались до художественных мастерских. Под мастерскими, в подвале, был тир, а при нем – особая комната, где подписывали бумаги и отмечали успех испытаний. Тут уже суетилась девица-буфетчица, накрывала стол, и Али Саргонович, скосив черный глаз, определил, что потчевать его будут икрой, лососиной, бастурмой, шампанским и коньяком «Наполеон». По военной привычке он редко отказывался от угощения, помня солдатское правило: что полопаешь, с тем и потопаешь. Однако предпочитал угощаться с людьми достойными, если только служба не требовала иного. Службу и долг он ставил превыше всего и, если была необходимость, мог выпить на брудершафт хоть с аллигатором.

Увидев Бабаева, девица сомлела и расплылась в улыбке. Он тоже улыбнулся; в тех краях, где пришлось ему куковать в последние годы, рыженькие и сероглазые не попадались. Правда, хватало чернооких гурий, но были они закутаны в три слоя тряпок и скрыты под паранджой. Закон шариата! – подумал Али Саргонович и вздохнул – незаметно, но облегченно. Не уважал он этот закон, особенно строгость шариата к женщинам.

Втроем они подошли к двери стрельбища.

– Открывай, Дьяченко, – сказал директор, и когда дверь откатилась в сторону, спросил: – Дизайнерша наша здесь? Нет? Почему? Где ее носит?

– Дела у нее какие-то в мастерских, – сообщил Дьяченко, тощий конопатый парень. – Сказала, минут через сорок подойдет, к подписанию акта.

Директор кивнул. Пищук, главный конструктор, мужчина пожилой, одышливый, уселся на табурет у стойки, что перегораживала помещение. Бабаев тоже подошел к ней, осматривая тир без особого интереса.

За стойкой, широким барьером из лакированных досок, тянулось ровно на пятьдесят метров пустое пространство. Пол, потолок и стены этого коридора покрывали деревянные щиты, чтобы не срикошетила случайная пуля. В дальнем конце висели на тугой проволоке мишени, но не в виде человеческих фигур, а самые простые, с кольцами и цифрами от единицы до десятки. На барьере была установлена зрительная труба, а слева, на стене, виднелся пульт – наверняка для управления мишенями. Тир как тир, решил Али Саргонович.

За его спиной переговаривались.

– Все у тебя готово, Дьяченко?

– Так точно, Юрий Петрович.

– Патроны?

– Четыре пачки.

– К «макарову»?

– Как заказывали.

– Футляр где?

– Уже достаю.

– На барьер его, к полковнику.

Расторопный Дьяченко положил перед Бабаевым плоскую шкатулку из палисандра, с гербом Четвертого оружейного – бурым медведем. Затем придвинул к нему коробки с патронами.

– Два? – спросил Бабаев, поглаживая крышку футляра длинными чуткими пальцами.

– Пара, – отозвался Пищук. – Согласно техническим требованиям, полковник. И поставляться будут только в парном варианте.

Кивнув, Али Саргонович поднял крышку. Внутри, в затянутых черным бархатом ячейках, лежали два пистолета, изящные, как ювелирное изделие. Темные шестигранные стволы длиной в ладонь, плавно изогнутые, отделанные слоновой костью рукояти, серебряные насечки у замков, узоры, пущенные по металлу искусным гравировщиком… На оружие они не походили, скорее на украшение, которое полагалось носить вместе со старинным костюмом. Камзол, шляпа с пером, ботфорты, шпага – и пара таких пистолетов за поясом…