Лада Лузина - Мой труп

Нам говорили, что Америка и американцы наши враги. И я верила! Я ненавидела их всей душой. Когда в новостях рассказали о заморозках в США и показали бездомного, гревшегося у костра и упавшего замертво, я вскочила с дивана. Я закричала: «Так тебе и надо!» Я перепугала маму. Она сказала: «Ты что, это же человек…» Я не поняла ее. Он был врагом. Скоро так будут ненавидеть русских.

Да что там, где-то далеко-далеко, в глубинах моей путаной души, я по-прежнему любила Ленина. Не того - незнакомого мне картавого психа, который оказался садистом… У меня была октябрятская звездочка с маленьким фотопортретом маленького Володи Ульянова. У меня была детская книжка с рассказами про то, как Ленин любил детей и животных. После смерти бабушки Люси я нашла ее под диваном, аккуратно обтерла пыль и положила в ящик стола. Я любила эту книжку!

- Может, ты еще и Сталина любишь? - Мне не понравился взгляд Инны.

Типичный взгляд героини производственной драмы, подруга которой призналась, что сомневается в истинности заветов Владимира Ильича.

Инна видела Андрея последней - того, кто видел жертву последним, всегда подозревают. Инна написала тот текст, а Андрей играл Турбина. И стоит предположить, что Инна - не Леля Комелькова, а Любовь Яровая… [18]

- Не люблю, - отрезала я. - Меня не учили любить его. И если ты хочешь знать, я ненавижу Мао Дзэдуна за то, что он захватил Тибет. Мне легко его ненавидеть, потому что меня не учили любить его. А вот моя бабушка, по-моему, она до самой смерти не смогла поверить, что Сталин плохой. Потому что когда ей было семнадцать, она прыгала с парашютом и посвятила прыжок ему.

- Что ты хочешь, она человек той эпохи…

А я?

Я была внучкой своей бабушки, бывшей до последнего часа искренней коммунисткой. Бабушкой, вместе с которой я раз пятьдесят смотрела черно-белые фильмы «Добровольцы» и «Офицеры». Я была внучкой своего дедушки Сани, любившего напевать в приподнятом расположении духа: «Кипучая, могучая, никем не победимая, страна моя, Москва моя…»

Но прежде всего я была выкормышем 90-х годов. Я знала все мерзости про СССР - с четырнадцати лет меня кормили ими, как кашей. Но я перестала интересоваться политикой с тех самых пор, как добрый Ленин оказался виновным во всех смертных грехах.

Наверное, у меня были слишком хорошие учителя. Наверно, я верила слишком искренне, слишком… Чтобы в тот миг, когда все это полетело к собачьим чертям, я не стала веселым циником. Моим домом стал театр - игрушечный, бутафорский, мир, где все - понарошку, где вечно весело и все спят со всеми, но секс не портит дружбу, где все неприятности - только повод для остроты.

Театр-жизнь - любимая схема Ануя! Я снова поверила, что живу в наилучшем из миров. Я поверила в безопасность этого мира, я собиралась прожить в нем до ста лет. Последовать совету Белинского - прийти в театр и умереть в нем, если смогу. Я не смогла. Театр умер раньше.

- Говорят, сейчас украинский театр возрождается, - сказала Инна.

- Театр возрождается, кино возрождается, был просто такой период. Он и не умирал, он просто перестал быть… Еще в 1647 году один драматург… Неважно. - Я запоздало спросила себя, зачем говорю ей все это? Мы мало знакомы. - Это как большая любовь. Пусть глупая, но большая. Она выедает душу. Теперь я никого не люблю. Может, это и печально, зато очень удобно. Старые иллюзии рухнули, построили новые. Но как поверить, что это не декорации? Особенно, если тебе лгут по старым законам. Все влюбленные говорят одно и то же, страдают одинаково - это так невыносимо банально. Если сегодня ты говоришь «я умру без тебя» одному, завтра другому, на третий раз ты невольно задумаешься, а стоит ли верить своим словам?

- Ты идеализируешь, - повторила Инна.

Я не знала, что она имеет в виду: Союз, театр, любовь? Не имело значения.

- Я знаю, - сказала я горячась. - В этом и суть всех потерянных поколений. У меня нет иллюзий. У нас на глазах рухнул мир и все идеалы. Я знаю, что к слову «родина», как и к слову «любовь», не нужно относиться чересчур фанатично. Потому что завтра она может официально смениться. И твою любовь к старой родине назовут предательством, как и любовь Булгакова. Я знаю, в какой стране я живу. Я даже знаю, что для того, чтоб страна стала настоящей страною, вначале такие, как я, должны умереть. Потому что мои проблемы не вписываются в ваш идеал прекрасной воображаемой родины. Я потерянное поколение. Уже выросло новое. Для него написали новую историю и новые лозунги, придумали новые песни и новых врагов, и они умеют в них верить. А я нет.

Инна втянула нижнюю губу и принялась задумчиво кусать ее зубами, обсасывая мою мысль. Затем посмотрела на меня уже по-другому, удивленно и с обеспокоенным интересом.

- И из-за этого ты хочешь покончить с собой?

- Наверное, - согласилась я без должной уверенности. - Во всяком случае, это интересная мысль. Можно считать это патриотизмом? - проснулся цинизм.

Патриотическая трагикомедия!

Я только что определила свой жанр. Я была патриотом несуществующей мертвой страны - единственной, в чьи идеалы меня научили верить. Я была патриотом мира театра, но тот, мой мир, в прошлом - мне поздно возвращаться. Я была патриотом мирка нашего «общества утонченных неврастеников», но внезапно поняла, что все мы мертвы. Подобно старушкам, донашивающим идеалы, платья, прически своей молодости, мы донашиваем наши игры, остроты, цитаты, взгляды на жизнь… У меня не было подруги. Не было друга! У меня была истерика!

И еще я поняла, почему говорю Инне все это, хоть мы почти незнакомы и разговоры на тему политики никогда не вызывали у меня особого приступа чувств.

Потому что невозможно понять смысл пьесы, если ты пропустил увертюру перед поднятием занавеса…

Как-то Арина призналась: когда она была маленькой, она мечтала удрать из дома на БАМ и стать героиней - совсем другой героиней - социалистической стройки. А еще мечтала повторить подвиг Зои Космодемьянской. А я… Я, единственная в нашем классе, получила «пять», прочитав у доски «Каменяри» Ивана Франко. Я единственная поняла их смысл: счастливы те, кто не может не умереть ради того, чтоб другие жили счастливо!

В одиннадцать лет я мечтала умереть, как Овод, - цинично острить на своем расстреле, бесстрашно целясь глазами в глаза палачей. В то время я могла понять Антигону и Жанну д'Арк. В то время я могла стать Антигоной и Жанной д'Арк! Я была создана, чтоб умереть за идею. Я никогда не боялась смерти! И все фильмы, все книги учили меня умирать за нее… Не сложилось.

Идею «ради того, чтоб другие жили счастливо» - опровергло время.

Что осталось:

а) цинично острить,

б) умереть.

- Перестань! - Инна прикрикнула на меня, как на ребенка. И я вспомнила, что у нее двое детей, муж и диплом математика. Она закончила красный университет, и так же, как я, не собиралась быть журналистом.