Лада Лузина - Мой труп

Высококлассный «мерс» или часы «OMEGA» не станут приставать к тебе с наболевшими душевными проблемами, требуя от вас объяснений в любви и равноправных отношений. Мы нисколько не сомневаемся, что наши любимые вещи любят нас такими, какими мы есть, хотя бы потому, что они не в состоянии это опровергнуть. Они, безмолвные, покорные, персональные - твои и больше ничьи, и полностью удовлетворяют наш комплекс власти.

Разве не любим мы столь безмятежно своих детей потому, что они только наши и больше ничьи, и ровно до тех пор, пока они не становятся своими собственными? До тех пор, пока они не в силах помешать нам верить: они - это «идеальные мы», и наделять их своими мечтами и всевозможными лучшими качествами.

Как только они безжалостно деградируют из «нас в идеале» в себя самих - восемнадцатилетних, раздираемых недостатками, любовь к ним сразу становится спорной и мучительной. Очаровательно-бестолковые, беззаветно-обожающие нас и, соответственно, обожаемые нами куклы превращаются в те еще штучки - с личными мнениями, претензиями, Любовями, жизненными путями - и разбивают нам сердца. Они изменяются. И изменяют.

А вещи - нет! Поэтому вещи - идеальные возлюбленные. Почти такие же, как артисты, певцы, телеведущие - наши любимые куклы. Наши идеальные любовники, идеальные друзья. Их тоже любят, тоже наделяя их всем, чем душе угодно. Не только талантом и красотой, но и умом, добротой, душевностью - каждый по вкусу.

Они тоже не станут опровергать. Они будут лгать в своих интервью - они работают нашими иллюзиями, нашими куклами. В том числе из секс-шопа… В наших постельных фантазиях они будут такими, какими мы хотим. Они будут изучать рынок, чтоб знать, какими мы их хотим. Они будут приходить в наш дом и мысли только тогда, когда мы хотим, чтоб петь, танцевать, развлекать и помогать нам - не мешая! И когда известный артист умрет или попадет в беду, за него будут переживать больше, чем за сослуживца или соседа…

Но и после смерти он не изменит нам. И не изменится. Он останется с нами в фильмах, песнях, статьях, став лишь еще более идеальным. Еще более нашим и больше ничьим. Потому что станет еще более мертвым.

Нет, куклы и только куклы - извечная любовь человечества. Мертвые куклы. Мертвые вещи. Начиная от мечты каждой девочки дочки-блондинки Барби и оканчивая гранитными куклами идеальных людей на площадях и погостах, надувными сексшоповскими подстилками и женами, которые исхитряются присоседиться к этой чудесной категории. Если они в состоянии качественно исполнять все положенные супружеские обязанности и талантливо не мешать все оставшееся время, о них будут заботиться, оплачивать им шмотки, салоны, гинекологов, косметологов. Ведь требовать наилучший крем для обуви - святое право любого любимого башмака, а желание пройти техосмотр - законно для любимой машины. Мы заботимся о любимых вещах больше, чем о близких, и вслушиваемся в их потребности больше… Мы любим их больше. Еще и за то, что их даже не нужно любить!

Я опустила глаза на свою футболку - футболку Андрея. Странно, что я не поняла Доброхотова. Я была так привязана к ней. Почти так же, как к Андрею. Но футболку я любила больше! Она была мне верней. Андрей был вещью, гуляющей по чьим-то рукам. Он всегда был только вещью. Я не заплакала, узнав, что он мертв. Потому что ничего не изменилось! Он никогда не был живым для меня.

Даже когда умер. Он просто стал моей вещью. Еще в детстве, гуляя по Байковому, я мечтала стать прекрасной вдовой. Мне нравились мраморные вдовицы на древних дореволюционных памятниках. На их головах были покрывала, а в руках веточки мирта - символ вечной любви. Еще в детстве я чувствовала: только мертвые не изменяются и не изменяют. Только их можно любить вечно.

Сколько б мне понадобилось времени, чтоб полюбить его, придумать его, пожалеть, что я не выскочила за него по приколу? Тогда, на правах законной жены, я могла б похоронить его здесь, ходить на могилу, носить цветы… Сколько мне б понадобилось времени, чтобы назвать Андрея «единственным мужчиной, который действительно любил меня», сотворить из него свое божество - идеальное, как памятник, в который я влюбилась в одиннадцать лет, и всю жизнь утешаться его любовью, ставшею вечной?

Я лихорадочно сорвала с пальца кольцо «господи, спаси и сохрани мя». Я застыла, не знала, что делать с ним - выбросить, спрятать в карман?

Я не знала, верю ли я в Бога. Или вера в Бога только одна из разновидностей игры в куклы? Разве мы не верим, он любит нас такими, какими мы есть, лишь потому, что он не в состоянии это опровергнуть? Разве не сами мы наделяем его любовью к нам, вечной заботой о нас? Или он стал для нас безмолвным мертвецом на кресте именно потому, что знал - мы умеем любить только так?

Я даже не заметила, что Андрей умер… Я даже не заплакала! Живой или мертвый, он был для меня только предметом. Все это время он был для меня ленточкой в руках танцовщицы, призванной оттенить мою пляску. Расследуя его смерть, я успела понять всю свою жизнь, но так и не поняла… Андрей умер. Он мертв.

Я стояла, изо всех сил пытаясь понять это, ощутить разрывающую боль внутри живота, почувствовать дрожанье в груди и заплакать. Но не могла. Я не знала, каким он был живым. Я не могла сказать, есть ли у него шрам на руке или в низу живота от аппендицита. Я б не заметила, если б он был…

Кем он был?

Балаболкой и бабником, с которым можно беззаботно переспать и поговорить ни о чем? Отчаянно влюбленным, готовым мчаться ко мне, сломав карьеру на взлете? Человеком, намеревавшимся весело проводить со мной четыре дня в месяц?

Я никогда не узнаю. Я могу только придумать. Я не хочу знать, любил ли он меня. Не хочу себе лгать. Я знаю одно: его нет. И узнаю, кто убил его. Потому что это единственное, что я могу сделать без лжи. Без самообмана.

«И еще потому, что это намного удобней - не знать?» - усмехнулся Игнатий Сирень.

Или это подумала я?

Игнатий всегда заставлял нас копать до конца, даже если в конце не маячило ничего хорошего. Даже если ты уже приготовилась встать в красивую позу и сказать: «Не хочу врать», чтоб соврать и… скрыть имя убийцы.

Если Андрей - неизвестный, настоящий Андрей - любил меня и Доброхотов знал об этом… Если Андрей знал, что я целовалась с ним - целовалась вразнос, целовалась так, что, между первым и тридцатым фонарем эскалатора, мы успели расстегнуть друг на друге все, что расстегивалось, и проделать все, что позволяла одежда…

Я сразу забыла об этом. Мне было все равно - заниматься с ним петтингом или орать хором песни. В моем жанре секс не значил вообще ничего.

Но если Андрею не было все равно? И Доброхотов сказал ему это?

Я быстро перекрутила кассету назад.