Ольга Михайлова - Бесовские времена

— Я разорюсь, чёрт возьми! Эта проклятая мода поминутно превращает костюм с иголочки в неприличную тряпку. Вчера ещё камзолы были короткие, но ныне мода их удлиняет! Опять новые обшлага, округлились прямоугольные баски и вышивка сменилась кружевной отделкой! Облегающие штаны превратились в складчатые присборенные буфы! Едва прикрывающие зад накидки уступили место длинным плащам! Какая подлость! Из длинного ещё можно сделать короткое, так нет же!! А перчатки — каждый сезон то короткие, то с раструбами, то алого бархата, то — вытянутые на пол-локтя вверх по предплечью! А шляпы, то «албанские», как горшок для масла, то плоские с широкими полями, то — круглые с узкими полями! А ныне ещё и эти ароматизированные замшевые наплечники, подбитые саше с благовониями, отчего рыцари превратились в ходячие ладанки. Их и дамы носят…

Начальник тайной службы, который всегда вычленял в речи собеседника самое главное, отозвался на слова Тронти. «Не волнуйся, Дамиано. Ты — не разоришься…», насмешливо проворчал он. Тут невесть откуда возник кривляка-Песте, на сей раз с гитарой, и продолжил инвективу камерира, правда, в ином направлении, а всё потому, что снова увидел синьору Верджилези, статс-даму герцогини.

— Боюсь, дорогой Дамиано, никакие благовония не способны заглушить неповторимый аромат аристократических ног и подмышек неких дам высокого происхождения, способный перебить вонь любого зоопарка. — Нахал брезгливо помахал рукой под носом. — Особенно, когда эти запахи усилены притирками, маслами, душистыми пудрами, эссенциями и мешочками с травами. Видимо, только такой дурак, как я, может недоумевать, почему бы им не отправиться к цирюльнику-банщику, обслуживающему в замке три парильни, да не принять ванну?

Не то, чтобы у донны Верджилези на сей раз хватило ума не заметить насмешки, тем более незаслуженной, ибо синьора была чистюлей, но прибежавший лакей позвал её в покои герцогини Элеоноры. В итоге у Песте похитили потеху. Однако шельмец тут же отыгрался на её подружке, донне Франческе Бартолини, тридцатилетней уроженке Пезаро, особе с удивительно красивыми светлыми волосами, отливавшими в сиянии свечей золотом. Мерзавец ударил по струнам и, нарочито гнусавя, пропел сатирический куплет.

Последнее слово наглый гаер пропел дребезжащим фальцетом.

Синьора окинула негодяя убийственным взглядом, способным, кажется, прожечь дыру даже в мраморе, но Чума уже забыл про неё. Меж тем по лицу Гаэтаны Фаттинанти было заметно, что шуточка Песте нашла живой отклик в её сердце, девица улыбнулась, — но не шуту, а скорее синьоре Франческе, но яд её улыбки только ещё больше взбесил статс-даму.

Шут же направился дальше.

Надо заметить, что поведение мессира Грандони, его неприязнь к дамам и загадочные постельные предпочтения в течение нескольких лет подлинно интриговали двор. Беда шута была в слишком уж очевидной красоте, невольно останавливавшей каждый взгляд, будь Грациано менее привлекателен, он не был бы и притчей во языцех. Но в итоге опытные чаровницы, взбешенные его равнодушием к их прелестям, высказывали предположения, весьма унизительные для его мужского достоинства: ведь не могли же они предположить, что не привлекают его потому что… непривлекательны. Предположить такое было бы просто нелепостью! Мужчины же обычно высказывали догадку о неких иных, не совсем чистых склонностях мессира Грациано, но подтверждения им нигде не находили.

Даже Тристано д'Альвеллаи Дамиано Тронти недоумевали — и сумели заинтриговать дона Франческо Марию: шут не только никогда не принимал участия в тихих ночных кутежах герцога и его подручных, не только не был замечен ни в каких любовных интрижках — он даже баню приказывал топить только для себя одного! Тогда дружками была высказана мысль о физическом изъяне или уродстве, мешающем шуту предаваться альковным радостям. Любопытство герцога, помноженное на свободный банный вечер, превысило тогда меру, и дон Франческо Мария приказал Грациано сопровождать его в банные пределы.

Увы. То, что ему довелось увидеть, ничего не прояснило. Обнажённый, Чума удивил своего господина разве что тем, что имел волосы лишь на лобке да в подмышечных впадинах, на ногах же шута они были совсем незаметны. Но подобное, хоть и нечасто, но встречалось, и отнюдь не уродовало. Въявь проступили непомерная ширина плеч, мощь икр и запястий. Грациано напоминал мраморную статую Геракла, был безупречно сложен и, на придирчивый взгляд герцога, не отмечен никаким телесным пороком. Дон Франческо Мария в тот же день поведал об этом фаворитам, погрузив их в тяжёлое и гнетущее недоумение, в коем они втроём пребывали и поныне.

Светские же сплетники, не находя подтверждения склонности шута к мальчикам и мужчинам, готовы были присоединить свой голос к дамам. А вот фрейлина Иллария Манчини, начитавшись куртуазных романов, решила, что поведение мессира Грандони — рыцарственно, ибо в нем ей мерещилось испытание преданности. В романах рыцари, принесшие обет верности любимой, стойко сопротивлялись любовным признаниям других дам, и она считала, что у мессира Грандони есть при дворе тайная дама сердца. Были среди придворных и возвышенные души, правда, весьма немногочисленные, склонные считать мессира Грандони монахом в миру, человеком, посвятившим чистоту души и тела Богу. Но повторимся — их было совсем немного.

Между тем шут снова курсировал по залу, поболтал несколько минут с синьорой Дианорой ди Бертацци и Глорией Валерани, остановился рядом со стариком Росси, потом подошёл к Альдобрандо Даноли. В отдалённом от дам кружке Пьетро Альбани, Ладзаро Альмереджи и Густаво Бальди толковали о женщинах, шепотом насмешливо цитируя «Sonetti lussuriosi» Аретино.

Альдобрандо Даноли уже доводилось слышать эти мерзкие стихи, они почти полтора десятилетия ходили в списках, часто цитировались похотливыми придворными распутниками. Впрочем, цитировались негромко, а уж упомянуть имя их автора при дамах и вовсе было невозможно. «Il suo nome è infame: un uomo ben educate non pronunziarebbe il suo innanzi a una donna» Между тем, многие дамы тоже тайно скупали похабные сонеты Аретино и не менее похабные рисунки, к которым они были написаны, ученика Рафаэля Джулио Романо, скопированные Маркантонио Раймонди.