Ольга Михайлова - Бесовские времена

Гаэтана разрыдалась.

Ладзаро Альмереджи рассчитывал услышать хотя бы намёк на то, что девица где-то мимолетно видела убийцу, или поняла что-то, указывавшее на него. Теперь осторожно спустился вниз. Сел на скамью на увитой плющом веранде. Мысли в нём остановились. Он несколько минут бездумно смотрел в ночь, вдруг услышал, что рядом вовсю звенят цикады, высоко и мелодично. Закрыл глаза и ощутил вялую расслабленность. Потом пришла странная усталость, навалилась, неведомо откуда и мгновенно изнурила.

Гаэтана… влюблена в него? Ладзаро Альмереджи даже потряс головой, путаясь с мыслями и пытаясь уложить этот дикий факт в голове. Вот, стало быть, почему она бесилась, видя его с Черубиной или с Франческой! Вот почему злилась! Вот почему видела его на турнире и не видела в галерее, где он клянчил деньги у Черубины. Она вышла тогда из дверей часовни — в трёх шагах от него. Гаэтана, безусловно, слышала весь разговор. Она всё слышала… Вспомнив свой последний разговор с Черубиной, Ладзаро почувствовал, что у него свело зубы. Вспомнил и взгляд Тристано, когда тот припёр его к стенке и вынудил всё рассказать. Чего в этом мгновенном взгляде было больше — омерзения или жалости?

А что же подумала тогда о нём Гаэтана?

Мессир Альмереджи вообще-то бедным не был, его годовой доход был вполне приличным, да и Тристано д'Альвелла не скупился, оплачивая его доносы. Но свои деньги Ладзаро тратить не любил. Играл тоже с переменным успехом и в последние годы открыл приятный способ поправлять свои денежные дела с помощью беспроцентных ссуд дворцовых потаскушек — Черубина никогда не требовала немедленного возвращения долгов, давала деньги не в рост, а порой и просто забывала о них. Ладзаро Альмереджи вовсе не считал, что живёт на содержании у потаскухи, просто… просто…

А что просто?

Гаэтана считает его подонком и распутником. И любит. Она любит его? Как это? Ладзаро Альмереджи не был дураком, но этого не понимал. Понимание не вмещалось в него. Но он понимал, что воспользоваться девицей не сможет. Гаэтане он не задурит голову, не проведет её, она не клюнет на обычные пустые словечки о любви. Он не сможет, да и ни на мгновение не захочет сделать Гаэтану своей любовницей. Она пугала его и упаси его Бог подойти к любви такой девицы — она расплющит его. Именно это непроговоренное понимание вдруг проступило в нём, оно-то и изнурило.

Ладзаро Альмереджи, не замечая того, кусал себе губы почти до крови и трясся в ознобе.

Он не любил её. Злился и раздражался при виде её гневного взгляда… Странно, но с той минуты, когда он услышал признание Гаэтаны, и понял, что причиной её неприязненного отношения к нему была любовь, Альмереджи уже не чувствовал никакого отторжения от неё. Он вспомнил, как на турнире, не узнав Гаэтану, любовался её красотой, пожирал глазами её прелести. Но это не могло так отяготить его. Отчего же так мерзко на душе? Кому не приятно быть любимым? Что же так гадко-то?

А то, что девица вовсе и не хочет любить его!! Она сама это сказала! А почему она не хочет любить его? «Потому, что она знает, что ты распутник и подонок, Ладзарино…» Альмереджи едва не взвизгнул, услышав эти странные слова. Кто это сказал? Ладзаро испуганно озирался, но веранда, озарённая белым лунным светом, была пуста.

Несчастный случай с Соларентани, хоть и оправдывал предвидение Альдобрандо Даноли, огорчил его до слёз. Участь несчастного, обречённого на неподвижность, ужасала. Он предложил себя в сиделки, проводил ночи у одра Флавио, и тот не возражал, присутствие Даноли успокаивало его. Альдобрандо не удивлялся тому, что Портофино заходил лишь раз в день, сообщая уже пришедшему в себя Соларентани, что неизменно молится о его здравии. Не удивлялся он и злости мессира Грандони, навещавшего покалеченного дважды в день, приносившего фрукты, но при этом не проронившего недужному ни единого слова. Даноли знал, что от непорочных не дождаться снисходительности к пороку.

Но на самом деле в тот день, когда было обнаружено тело изувеченного священника, случившееся с Флавио приватно обсуждалось шутом и инквизитором. Аурелиано Портофино, бледный и серьёзный, спросил тогда Грациано Грандони, как тот полагает, есть ли в произошедшем его, Портофино, вина? Чума видел, что глаза Лелио полны беспросветной тоски, губы искусаны в кровь. Он знал Аурелиано и понимал, что от него ждут правды, при этом шут подивился внутреннему трепету друга и его слабости: тот видел в случившемся свой недосмотр. Чума же считал, что Соларентани искушался, увлекаясь и обольщаясь только собственною похотью.

— Не вижу, где ты ошибся. Добро бы, он не знал о слове Божьем…

— Я мало вразумлял его…

— Не слово, а несчастье — учитель глупцов. Мертвеца не рассмешишь, глупца не научишь.

— Но я должен был внимательнее следить за ним…

— Ты бы ещё застегнул на нём пояс целомудрия! Прав Иезекииль, «в нечистоте твоей такая мерзость, что, сколько Я ни чищу тебя, ты все нечист и не очистишься, доколе ярости Моей не утолю над тобою. Это придёт — не отменю и не пощажу, и не помилую. По путям твоим и по делам твоим будут судить тебя…»

— Но неужели душа его грязнее души Альбани?

— Господь охотнее терпит тех, кто Его вовсе отрицает, чем тех, кто Его компрометирует. Полно, — взъярился Песте, видя, что глаза Портофино наливаются слезами. Этого он видеть не мог. — К черту мерзавца! Даст Бог — полежит пару десятков лет — вразумится. Прекрати! — Грандони тисками пальцев сжал плечо Лелио, и продолжил внушительно и безмятежно, — я заказал Бонелло морского чёрта. Будешь?

Портофино вздохнул, опустил голову и кивнул. Тяжёлые капли слёз упали на рясу и слились с ней. Лелио радовало, что от Чумы не прозвучало слов упрека, он знал, что Песте не пощадил бы его, если бы считал виновным. Мессир Грациано Грандони высказал только то, что думал.

…Сам Соларентани вспомнил произошедшее — точнее, оно медленно проступило по мозаичным крошечным кусочкам и в конце концов сложилось в целостную картинку. Он был духовником Илларии Манчини, и теперь, памятуя прошлый неудачный опыт, был гораздо осмотрительнее. Иллария, девица средних лет, не отличалась ни красотой, ни рассудительностью, ашг её мать, особа весьма строгих правил, никогда не позволила бы дочери запятнать семейное имя. Однако, в начале года синьора Манчини скончалась, и теперь Иллария оказалась предоставлена сама себе. Она заметила ухаживания Пьетро Альбани, но слишком много знала о нём. Мать называла его человеком без чести, но это не остановило бы девицу, если бы мессир Альбани имел счастье понравиться ей. Но он не понравился, сердце старой девы пленил молодой Флавио Соларентани, на исповеди он признался ей в пылком чувстве. После этого для Илларии не существовало ничего — она едва заметила убийство Черубины Верджилези, не обратила никакого внимания на гибель постельничего. Сам Флавио решил, что наилучшим временем первого свидания будет тот вечер, когда Портофино не будет в замке — Флавио боялся отца Аурелиано. Но тут на турнире он услышал об убийстве и решил, что лучшего времени не сыскать: Портофино при нём сказал Грандони, что останется после ужина у него, и Соларентани сумел незаметно встретиться в коридоре с Илларией и сообщить, что сегодня навестит её. Он не знал, что в нише портала прятался Пьетро Альбани, исполняя приказ д'Альвеллы подслушивать все разговоры в коридорах.