Максим Михайлов - Плач серого неба

Да куда тебе… Не догонишь, не выследишь. А встретишь сирот на улице в нерабочее время — не узнаешь. Рубашечки чистенькие, брючки аккуратные, ботиночки новенькие. Не богатеи, но семья точно не бедствует. Семья. А ведь правда, они — его семья. А он им — отец. Настоящий отец, пусть некоторые детишки лет на двадцать постарше будут. Зато у него есть ум, который вымостил дорожку от лохмотьев до рубашечек с брючками, да ботиночки не забыл. Тот ум, за который он расплачивается воспоминаниями. А как иначе это объяснишь? За пару сегментов придумать, как прямо из гостиницы увести у богатого дяди чемодан с хорошим барахлом, да в то же время этого дядю на улице раскрутить на пару серебряных, да еще и повесить ограбление на гостиничную прислугу, пару недель назад шуганувшую забежавших погреться детишек — легко. А вернуться на полтора десятка лет назад — никак. Рождаются воспоминания за глазами, да к самим глазам так и не подходят. Лишь один момент. Где-то там, за горизонтом, смутно маячит он. Отец. Большое, неясное пятно. Голос, гулкий и далекий, говорит только одно слово: «прощайте». И пропадает. Все. Пустота. Зато… Зато если бедная побродяжка подбежит к богатею со слезами на глазах — обязательно не доходя до самой гостиницы, чтобы прислуга не отогнала, — да умолит слезно, протараторит о братце, что грозится из дому выгнать, если сейчас же выпивку не добудет, а подельник ее в то же время по нагревательной трубе в комнату этого богатея заберется, да чемоданчик вскроет, то и ему времени хватит, и ей что-нибудь, да обломится. Вот как просто. А потом грязь… Вот грязь он помнит, да. Когда отец ушел, ее стало много. Мать его, должно быть, попросту выкинула. Да кто теперь скажет… Ее он не винил. Насмотрелся на страшных бабищ с опухшими, испитыми или избитыми рожами, заросшими коростой. Улыбнется тебе такая — неделю просыпаться будешь среди ночи в страхе. Да, насмотрелся он на таких. Так хорошо насмотрелся, что никак до сих пор не забудет пищащие комки мяса на руках, пиявками присосавшиеся к разбухлым грудям, серым, как осиные гнезда. И это тоже были матери. Когда он думал, что одна из них могла вскормить и его, справиться с дрожью было трудно. Да, мать правильно сделала, что избавилась от него. Не могла иначе. Ему хочется верить, что она нашла что-то лучшее, что ее не было среди тех тонущих в скверне и нечистотах тел, грязной взвесью копившихся в портовых закоулках.

Пусть все думают, что сиротой жить хорошо. Иначе нельзя. Не только они должны в это верить, но и себя он убедил, что так впрямь лучше и для него, и для детей.

И все равно у них есть один отец. Тот, что поможет в трудную минуту и не уйдет, не размажется пятном по зыбкой памяти. Не сделает жизнь невыносимой и не оставит в наследство бесконечный зуд за глазами.

Но иногда он остается один, и передышка от постоянных размышлений превращается в пытку. Едва различимое прозрачное пятно наползает из глубин памяти и застилает разум. Тогда он посылает за отцом. За тем, что однажды махнул рукой, прощаясь, и навсегда покинул семью. Так ли уж важно, какую? Главное, что он — это отец. И он очень хочет с ним поговорить. Унять звенящие голоса и незримые образы в голове. После разговора они действительно на время успокаиваются. А сейчас они что-то вспыхнули со страшной силой, так что отца привели очень кстати.

Потирая ноющий висок, он подходит к дальней стене и протягивает руку к замку.

— Привет, папа.

Да, он войдет и повторит приветствие — уже отцу. Который, конечно, надежно привязан к стулу. Но это будет не сейчас. Сначала — дело. Расторопный Бурк уже на пороге, преданно заглядывает сверху вниз в глаза. Вот ведь, туша тушей, а бегает, как угорелый, и хоть бы запыхался.

— Бурк, у нас тут из Мышей кто есть?

— Так… ща… — верный мальчишка старательно морщит покатый лоб, от чего с кожей происходит что-то неописуемое, — этот, Корбрун внизу сидел, видел, потом Лемора тоже где-то крутилась, Катрасса и Бортум тоже что-то возле дома мутили… И еще этот, толстый, с чубом, никак не запомню!

Все хороши. Но он выберет только одно имя. И ясно, какое. Если бы Бурку каким-то чудом удалось запомнить еще десяток имен, а их обладатели дружно покорились бы лени и сидели прямо за дверью, выбор не изменился бы. За золотой можно — и нужно — поручать дело лучшим.

— Лемору зови.

Она справится. Она — молодец.

И еще красивая.

Он давно уже стал мужчиной. Когда к тринадцати годам пылавший внутри жар перестал гаснуть под собственными руками, мальчишка знал, куда ему податься. В борделях, где его мальчишки подрабатывали зазывалами (только мальчишки — маленьких девчонок ставить было глупо, а повзрослее — опасно), ему были рады, а цены оказались вполне по карману. Осознание собственного мужского естества оказалось подобно урагану, но разум и здесь не подвел, не дал раствориться в новом развлечении. Просто у жизни вдруг открылась новая грань, которая влекла, но не тянула силой. И это его устраивало — раз-другой в неделю он продолжал навещать «свои» бордели.

И никогда не думал так о подопечных.

Но появилась Лемора и перевернула мир вверх ногами. Большеглазая красавица с туманным прошлым, тридцати одного года отроду, — почитай, его ровесница, — в отличие от других детей пришла в к Астану сама около полутора лет назад. Незаметно проникла в кабинет и буднично потребовала место в банде. Гибкая и сильная девчонка со склонностью к огненной магии — она идеально бы смотрелась среди самих Мух, но он, удивленный наглостью и пораженный ловкостью, не решился оставить такую при себе. Первый же взгляд в карие глаза, едва раскосые, будто рука Творца чуть дрогнула, дописывая их контур, — и Астан погиб. Душа накалилась бешеным желанием, да таким, что жар затопил с ног до головы, налил щеки густой краснотой. Не на шутку испугавшись самого себя, он едва не погнал девчонку прочь, но оцепеневший было разум очнулся и снова победил — Лемора отправилась к Мышам. Изящное решение всех проблем — ей, маленькой и проворной, на роду было написано проникать в запертые помещения и заметать следы, а виделись они при этом достаточно редко. Но, сам того не сознавая, он постоянно искал случая, чтобы вновь заглянуть в широченные, почти взрослые глаза, на дне которых скрывались тайны не меньше его собственных.

Сомнений нет, сколько бы имен ни назвал Бурк, выбор уже сделан. Конечно же, Лемора.

У тела мнение свое — оно-то не имеет предрассудков, его дело малое и простое, привлечь другую плоть, умножиться. На какие только уловки не толкает могучий и древний инстинкт — разум временами даже не догадывается, что странная дрожь в мышцах вот-вот развернет спину в горделивую позу самца, а на лице густо расцветут следы закипающей страсти. Спохватывается разум — ба! Да что ж вы тут учудили? Нужно все исправлять… Да поздно.