Герберт Уэллс - Истории, рассказанные шепотом. Из коллекции Альфреда Хичкока

Доктор Дилк спросил, нельзя ли взглянуть на дом, где жили Каруайтены.

«Он принадлежит одному лондонцу, — сказал старик, — но его хозяин ни разу сюда не наведывался. Кажется, землю будут продавать под строительные участки, а дом снесут; во всяком случае, он уж лет десять как на замке. А не жили в нем, наверно, лет сто».

Не стану обременять свой рассказ лишними подробностями и скажу сразу, что после долгих проволочек нам удалось найти хранителя усадьбы и выпросить у него ключ. Когда мы миновали ее ржавые ворота и поехали к дому, уже совсем стемнело, но у нас были мощные фары и вдобавок электрические фонари. По дороге доктор Дилк попытался восстановить историю Каруайтенов, чью надгробную плиту мы видели в церкви близ Верролла.

«Они ссорились из-за денег, он пытался заставить ее подписать завещание в его пользу; возможно, она слегка захворала от всех этих переживаний — вспомните, что в то время в доме жила другая женщина… да, Филадельфия явно выбрала себе не лучшего мужа. Под рукой у него был какой-то яд, возможно, сильнодействующее лекарство. Он подмешал его в молоко и дал ей».

Тут я прервал его:

«Откуда вы взяли, что это было молоко?»

Доктор не ответил. Тут мы как раз подъехали к старому дому, зловеще маячившему перед нами в полумраке.

«Потом, отравив ее, — продолжал доктор Дилк, шагая к двери, — он горько раскаялся; он бросился на поиски врача, надеясь раздобыть противоядие и спасти жену. Любовница засмеялась ему вслед. Он не мог простить ей смеха в такой момент; он не нашел помощи! Врача поблизости не было. Его жена умерла. Никто не предъявил ему обвинения: его богатство служило как бы гарантией невиновности, к тому же в тысяча восемьсот тридцатом году вряд ли возможно было установить факт отравления — вспомните уровень тогдашней науки. Он не мог ни жениться на другой, ни воспользоваться деньгами; в конце концов он оставил их все на богадельню и умер сам, попросив, чтобы его имя было выбито на ее могильной плите. Отважусь сказать, что он сам наложил на себя руки. Возможно, он так и не разлюбил жену — всему виной были только деньги, эти проклятые деньги, целое состояние, которое он так жаждал назвать своим. Но что, если этот несчастный так и не обрел покоя? Если он до сих пор ищет врача?»

Мы переходили из комнаты в комнату этого угрюмого, пыльного, обветшавшего дома. Доктор Дилк растворил ставни окна, которое смотрело на задний двор, и мы увидели там небольшой пруд; дверь черного хода — мы едва разглядели ее в тусклом свете — была такой низкой, что человеку его роста пришлось бы нагнуться, чтобы пройти в нее. Он ничего не сказал. Мы поднялись наверх.

Тут Каминг выдержал эффектную паузу, дабы подготовить нас к финальной части своей истории.

— Итак, — продолжал он затем, — мы поднялись наверх по основной, широкой лестнице. Доктор Дилк огляделся и нашел другую дверь, отворявшуюся на узкую лесенку к черному ходу.

«Должно быть, это та самая комната», — сказал он.

Здесь не было никакой мебели; на стенах, покрытых пятнами от сырости, висели клочья дешевых обоев.

«А это что такое?» — вдруг спросил доктор Дилк.

Он поднял листок бумаги, ярко белевший на пыльном полу, и протянул его мне. Это был рецепт. Доктор вынул свой блокнот и показал мне, откуда вырвана страничка.

«Этот листок я вырвал сегодня ночью, когда выписывал здесь рецепт. Кровать стояла тут, а вот тут был стол с бумагами и стаканом молока».

«Но вы не могли побывать здесь сегодня ночью, — слабо возразил я. — Замок на двери… и все остальное…»

Доктор Дилк промолчал. Следуя его примеру, умолк и я; затем сказал:

«Пойдемте отсюда».

В этот миг меня посетила новая мысль.

«Какое лекарство вы выписали?» — спросил я.

Он ответил:

«Это очень необычное лекарство — я никогда его не выписывал и, надеюсь, не буду выписывать впредь: средство от тяжелого мышьякового отравления».

— На этом история заканчивается, — улыбнулся Каминг, — и я оставляю вам возможность объяснять случившееся, как вам будет угодно.

— Сегодня ночью, — сказал сержант Лазир, — мы возьмем его наверняка.

Мы разговаривали в сыром кабинете здания окружного суда Афалузы, среди низин на юге центрального района Флориды. Я приехал из Лодердейла в надежде раздобыть материал для статьи, которая вписалась бы в ряд репортажей, посвященных войне тинейджеров против мира твердолобых взрослых.

Сержант подозвал меня к столу, где лежала карта округа. За мной подошли еще двое полицейских.

— Нынче полнолуние, и он наверняка появится, — сказал Лазир. — Мы решили устроить ему ловушку на подходящем участке трассы, где он не сможет удрать, — там нет старых проселочных дорог, которые он знает как свои пять пальцев. И мы нашли такой участок. — Он с двух концов отчеркнул на карте прямой отрезок шоссе.

Полицейский Макколлум вежливо пояснил:

— Видите ли, мистер, тут восемнадцать миль прямой дороги, и мы проверили ее всю: если съехать за обочину в любом месте, сразу угодишь в глубокую канаву, а дальше черная грязь и болота с аллигаторами.

— Мы устраиваем засаду с обоих концов, — продолжал Лазир, — тушим фары и прячемся. Радиосвязь у нас есть, так что стоит ему просвистеть мимо любого из наших постов, и мы его закупорим.

Он поднял на меня глаза, словно ожидая комментариев, и я сказал:

— Я в этих засадах ничего не понимаю, сержант, но похоже на то, что вы его прижмете.

— Поезжайте со мной, мистер, и вы получите свой материал.

— Объясните мне еще одну вещь, сержант. Вы сказали, что знаете, кто этот парень. Так почему бы вам не взять его дома?

Другой полицейский, Фрэнк Гейдерс, ответил:

— Потому что этот чокнутый мальчишка не был дома уже месяцев пять-шесть, с тех самых пор, как пустился в бега. Его зовут Джо Ли Каддард, он из Ласко-Сити. Его семья не знает, где он и эта девчонка Фаррис, с которой он удрал, да и не шибко интересуется, так что мы думаем, они отыскали где-нибудь в сосновых лесах заброшенную хижину и сидят там, а по ночам вылезают, чтоб поразвлечься и нас подурачить.

— Но его время вышло, — заявил Лазир. — Сегодня ночью его развлечениям конец.

— Но когда он попадался вам на трассе, — сказал я, — вы не могли его поймать?

Трое кряжистых, видавших виды мужчин обменялись печальными взглядами, и Макколлум вздохнул:

— У меня один раз сорвалось. Если использовать наши машины для перехвата, даже с форсированными двигателями они дают в час миль сто двадцать, не больше. Я засек его на равнине — наши дороги впереди сходились — и выжал педаль до упора, так что выскочил на развилку всего ярдах в пятидесяти за ним. Через две минуты он оторвался от меня на милю, через четыре — почти на две, а потом исчез. По моей прикидке, он делает где-то сто пятьдесят.