Александра Свида - Паника в Борках

Так и не пришла в чувство, что ни делал с ней доктор.

Столбняк, говорит, какой-то нашел!..

Замкнули дом. Еще тише в нем стало. А по Боркам шепоты-страхи ползут-разрастаются…

Если так жарко было вчера в Борках, то каково же в Москве!

Дома и камни мостовой раскалились, нога тонет в асфальте тротуаров. Раскаленным воздухом невозможно дышать. Редкие прохожие еле бредут по теневой стороне; по солнечной идти не дерзают. Немало лошадей пало, да и с людьми были случаи солнечных ударов.

Слава Богу, не часто жара такая бывает. Вечерней грозе все обрадовались, а ливень прямо благословляли. Все же легче стало.

Душно было и в огромной спальне Потехина. Большую, обставленную старинной мебелью комнату не спасают плотные шторы.

Непрерывные молнии заливают ослепительным светом массивные кресла и шкаф, старинный красного дерева комод и дорогой богатейший киот-божницу в углу.

На иконы здесь денег не жалели. Ризы и венчики горят и переливаются разноцветными огнями то при ярком блеске молнии, то при мигающем свете лампады.

Посредине большая икона Богоматери кисти знаменитого художника. Икона живет, вот-вот выйдет из киота. Ризой она не покрыта, только венчик над головой тончайшей художественной работы. В нем дрожит и сияет громадный бриллиант.

На широкой массивной кровати спит разметавшийся Потехин.

Не слепит его молния, не будит грохот грома. Спит тяжелым сном. Из груди вырывается затрудненное дыхание, на лбу выступили крупные капли пота.

Снится ему охваченная тесным кольцом леса маленькая деревушка Пестровка.

Есть такая поговорка: «По обличию — кличка», и действительно метко названа деревушка Пестровкой. Маленькая она, всего двадцать дворов, а постройка самая разнообразная. Есть два прекрасных дома под железом; есть и под тесом, а среди них избушки по одному оконцу, гнилой соломой крытые.

Стоят — не стыдятся. Чего тут! Мы-де раньше богатеев были построены.

На краю у самого леса избушка Власа Корунова.

Старенькая избушка на один бок покосилась; оконце из зеленого стекла потускнело от времени; сверху гнилой соломой нахлобучена.

Бедный мужик — Влас, но хозяин заботливый; с утра до позднего вечера в работе. Если не в поле и не в лесу, то дома топором стучит, стену у избенки подопрет, ворота подправит, ступеньку новую на крылечке приладит.

Да и мало ли в крестьянском обиходе работы найдется, а у него не знаешь, к чему и руки вперед приложить.

Внимательнее всего он к конюшенке своей относится. Пристроил ее к самой избе. Хотя и из старой бани стены выведены, но промшил их Влас хорошо, оконце для света прорубил, а крыша даже лучше, чем на избе.

В конюшне у него бесценное сокровище стоит — Гнедко.

Подарила его ему еще маленьким жеребенком барыня-покойница, у которой он в летнее время в саду убирался.

Жеребенок вышел на славу — цены ему нет; холит его Влас пуще детища родного.

Об осени ему уже два года.

На Петров день в Красном — ярмарка. Народу съезжается со всех концов; вот он туда и Гнедка своего отведет. Хорошо продать можно, а тогда и нужде конец. Избу поставит новую, скотинки подкупит, у соседнего помещика лужок снимет.

Мечтает Влас, жеребенка своего чистит, а у того шерсть, как шелк, блестит. Пофыркивает коник, на хозяина лукаво глаза косит, тонкими, породистыми ножками перебирает.

— Полюбуйся, дескать, какой я красавец вырос. Сколько ты животов за одного меня купишь? Только смотри, смотри, в дурные руки меня не отдавай.

Залюбовался на него Влас, а у самого сердце вдруг ёкнуло.

В округе, слышь, конокрады проявились. Да чего в округе, у них в Пестровке на прошлой неделе у Петра Волкова мерина свели. К батюшке, слышь, подбирались, да Азор-ка лай поднял, работник во время выскочил. А ну как…?!

Мысли не кончил мужик, затрясся, побелел весь. Нет, пусть изведусь, а до ярмарки ни одной ночи до рассвета спать не буду.

Потрепал по шее Гнедко, любовно так в глаза ему заглянул, крепко замкнул хлевушок и деловито жене в огород крикнул:

— Я ухожу, Ариша. Смотри, доглядывай! Мало ли что день, — лихих людей много!

Заметался, застонал, силится проснуться от неприятных видений Потехин, но сон не выпустил его из-под своей власти. В новом, совсем чужом облике видит он себя на опушке леса у самой Пестровки. Это его собственное сердце бьется в груди молодого парня, с тревогой поглядывающего на затянутое тучками небо.

— Эх, погодил бы дождичек, — с беспокойством думает он, — на мокрой земле всякий след виден, а сейчас хорошо; полверсты всего до речки, а там по воде с версту пройти и в овраг каменистый, к самому берегу подходит. Тогда уж, ау! Поминай, как звали! Что это сердце как щемит, ужель не к добру?

Пустяки, бабьи сказки!

Обещал товарищам, что жив не буду, если Гнедка не уведу. Этот двухлеток не одного десятка разных меринков стоит, — породистый!

Эх, тучки бы потемней нашли, да дождичек бы пообождал!

На деревне тихо… Пусть еще поразоспятся. На хлевушке замок… Ничего, дерево гнилое, без звука пробой выдерну.

Жеребенку надо морду обмотать, чтоб не заржал случаем. Только бы со двора свести, а там…

Поднялся; сердце, как молот в груди бьет. Чудится ему, что на десять шагов его слышно. В висках стучит, к голове кровь приливает.

— Э, брат, так далеко не уйдешь!

Постоял, тряхнул головой, глубоко, всей грудью вздохнул.

Вышел на опушку, еще раз прислушался.

Тишина!

Лес не колышется, а как будто шумит…

— Как же это так?

Да это не лес; это у него самого кровь в висках бьется, да в голове шумит.

— Что это со мной? Никогда такого не бывало — не впервой ведь! Что ты Гришка, очумел, что ли? — упрекнул он сам себя. — Али в бабу превратился? Так распустишься; одна тебе дорога в монастырь послушником. А какой тут послух; перед глазами Даша, как живая, стоит. Она не знает, что я конокрад… Боже спаси! Хоть и бобылкина дочь, а не тех правил. Вот она так скорей моего в монастырь уйдет. Глаза у нее какие-то серьезные, да бездонные!

Эх, не ко времени все эти думы!..

Сейчас твердая рука нужна, а главное, ясный ум…

— Николай Угодник! Святитель! Не отступись! Свечку твоей иконе в руку толщиной поставлю, молебен отслужу!

Молитвенно посмотрел на небо, перекрестился; вздохнул еще глубже и твердо и в то же время тихо, по-кошачьи двинулся к крайней избе Власа.

Калитка не скрипнула. Вот и хлевушок. Замок нащупал, небольшой железный шкворень подложил, умело, осторожно, сильно нажал… Пробой безшумно выскользнул. Вот и Гнедко!

Ах, проклятый! Не успел ему головы обмотать — заржал…

В тот же миг дверь в избе хлопнула.

Заступись, Царица Небесная!

Метнулся было назад к лесу, огромная фигура Власа дорогу заступила.