Александра Свида - Паника в Борках

— Попался, конокраде окаянный!

Гришутка заметался и вдруг вместо леса вдоль деревни кинулся.

Влас за ним.

От неистового крика последнего захлопали оконца и двери — теперь уж не один Влас за ним гонится.

Добежать бы до околицы, а там рожью опять, да в лес! Поймают — убьют! Хуже — мучительно, долго колотить будут. Напрягает все силы… Дух захватило, колотится сердце… А погоня близко… Чье-то горячее дыхание у себя на затылке чувствует… Вот и околица… Выскочил, круто повернул в сторону леса… споткнулся, гулко о сухую землю ударился.

Про канаву вдоль дороги забыл. Теперь все равно поздно! — пронеслось в голове.

Кто-то насел… Как молот, кулак на затылок опустился… Больно об землю носом ударился. Кровь полилась… Рванулся… Нет, шалишь! Десятки рук в него вцепились… Волокут на деревню… Крики, шум. Галдят все разом…

Гришка опамятовался, осмотрелся.

Народу много, держат крепко… Понял: смерть пришла!..

Теперь уж ничто не спасет… Озлить разве, чтобы поскорей конец был…

Нет, подожду. Может, в волость пошлют, тогда спасен буду.

Мелькают одна за другой мысли.

Среди деревни у колодца большая луговина, сюда во-олокут.

— Тащи хворосту, разводи костер. Посмотрим, что за птицу поймали!..

Растрепанные спросонку бабы, девки, ребятишки, все тут.

Мальчишки живо соломы да хворосту приволокли, костер раздули…

Пламя вспыхнуло, красным светом облило пойманного.

Красавец молодец… Высокий, стройный; темные волосы над белым лбом кольцами завились, дуги бровей четко выделяются, глаза, как угли горять.

— A! Гришутка Кривозерский!

— Вот какая птица к нам залетела!

Звонкий, жесткий удар по лицу.

Пошатнулся, но устоял. Упаси Боже упасть! Тогда уж смерть, ничто не спасет, — несутся у несчастного мысли.

Тяжелым горячим дыханием обдал его Влас и что есть силы ударил под ложечку. Искры посыпались из глаз. Невольный стон вырвался из груди.

Крепко держат, потому только не упал.

— Православные, опамятуйтесь! Что делаете? Отвечать будете, — прошамкал, пробираясь сквозь толпу, какой-то старик.

— Не замай, дедко, отойди! Самому попадет, — толкнул его в сторону молодой парень.

Повернул старик обратно, поймал внучонка.

— Духом лети на село, тут и трех верст нет. Подымай урядника, старосту. Торопи, пока смертоубийства нет!

Полетел мальчуган, только пятки сверкают.

А в деревне начался беспощадный, страшный самосуд…

Вспомнили все пропажи за много лет, все Гришке теперь приписали, и каждый стремиться ударить.

У Гришутки лица давно нет, кровавая маска какая-то.

Бьют по чем попало… по лицу, по груди, по бокам…

Упал… густой кровью харкает…

Влас из ближайшего тына кол выхватил, за ним вооружились другой, третий! Началась бойня, не приведи Бог! Гриша глухо кричал, стонал, хлюпал, кровью, видно, давился и замолчал…

С последним вздохом Гриши необъятный покой сошел в душу Потехина; вздох облегчения вырвался из груди, но… недолго продолжалось состояние блаженства; страшное, непреодолимое, глухое раздражение заклокотало в груди. Вот он опять Влас — это его руки без устали бьют тяжелой дубиной неподвижное тело. Ему помогают другие… Долго, сосредоточенно бьют…

Умаялись… остановились… опамятовались… широко расступились…

Неужели помер?!..

Ярко освещенный костром, лежал неподвижный окровавленный человек с сине-багровой вздутой маской вместо лица.

Затихла Пестровка.

Мужики молча, осторожно отступили. Даже любопытные бабы к телу не приблизились… По хатам разбрелись… Притаились…

— Неужели убили? Что-то теперь будет? — крестятся при мысли об этом неведомом будущем.

Гришутка лежит. Мученической кончиной грехи искупил.

Чуть свет начальство понаехало.

— Звери — не люди! Что с парнем сделали, — ужаснулся становой. — Ну, берегитесь теперь у меня, дьяволы! Мне неприятности, а себе беды натворили.

На разбор дела опустим завесу!

Стоят понуро трое зачинщиков. Руки крепко за спиной связаны. Впереди — главный из них, Влас. Сейчас его увезут.

Простоволосая, босая, с грудным ребенком на руках бежит Арина.

— Влас, родной, дорогой! А я как же? А Васютка?

Всех растолкала, свободной рукой охватила его шею, к груди с ребенком прижалась, плачет, причитает.

Дрогнул и Влас. Слезы из глаз полились, Арине волосы и лицо смочили.

Обнять бы, прижать, приласкать на прощанье, да руки за спиной связаны…

Слезы бегут и бегут… и от волнения слова сказать не может…

Оторвали Арину… Усадили арестантов… Тронулись…

— Влас! — воплем вдогонку несется.

Оглянулся. Ариша его за телегой бежит, ребенка протягивает, а сама, как полотно, белая… Разжались ослабевшие руки, упал ребенок… за ним мать грохнулась…

По лошадям ударили; поднявшаяся пыль скрыла от Власа жену и ребенка.

— Эх, сердце! Что не остановилось тогда, не замерло навек!

Стонет, мечется на постели Потехин. Из груди вздох — крик вырвался… Проснулся. Взглянул на икону; под мигающим светом лампады лик Богоматери ласково, кротко улыбается.

Блещут почти без перерыва молнии, раскаты грома, следуя один за другим, сливаются в непрерывный, зловещий гул.

— Суд Божий, — тихо произносят уста.

Встал… Долго, до устали ходил по своей обширной спальне.

Душно. Открыть бы окно, да дождь в стекла целыми потоками бьет. Выпил залпом большой стакан воды, который всегда ставили ему на ночной столик, несколько успокоился. Снова лег… забылся скоро, уснул.

Гроза затихать стала; дождь прекратился; воздух посвежел.

Спит богатый купец, но дух его опять во власти тяжелого кошмарного сна. Нахмурились седые брови, глубокая складка залегла между ними, углы рта опустились.

Что же с ним? Не снова ли Пестровка снится?

Нет!..

Снится, видится купцу именитому лес дремучий, страшный! Не только дороги, но и тропинки в нем нет настоящей, а те, которые есть, зверями дикими протоптаны. Не заглядывает сюда человек по доброй воле, особенно теперь, в глухую осень. Непрерывно целый день потоком льет дождь, и даже гуща дерев не спасает от него двух забредших сюда несчастных.

В самой чаще леса, далеко от каких бы то ни было тропинок, целиной пробираются два оборванца.

Ноги босые, на плечах подобие одежды, руки и лица посиневшие, исцарапанные… Промокли до костей. Еле бредут, а тут еще мокрые травы да молодые поросли ноги обвивают и путают. Один из них, если бы выпрямил стан, богатырем бы показался; другой — маленький, тщедушный, в чем только душа держится. Согнулся в дугу, кашляет, спотыкается.

— Не могу идти дальше, Влас, душа из тела вон просится. Иди, спасайся один, меня брось зверью на съедение. Все равно мне домой не дойти. Если спасет тебя Бог, земле родной поклонись, шепни ей, что я на все муки и риск побега решился от тоски по ней. Знаю, что не жилец я на свете, а вот хотелось на родной земле умереть.