Александра Свида - Паника в Борках

— Сил моих нет! Хоть бы до леса дойти, — шепчут сухие потрескавшиеся губы. — Говорят, теперь уж и до Москвы недалеко. Только бы дойти как-нибудь. Там Митю найду, ребенка ему отдам. Неужто уж не сжалится, ведь его кровь.

Осенью, как вернется, жениться обещал, а того не подумал, где мне до осени-то быть. Да мне теперь в те стороны и ходы отцом заказаны.

Мамочка ты моя бедная, дорогая, любимая! Не лучше ли мне было загодя тебе в беде признаться, горе свое поведать?

Берегла я тебя, да и сказать стыдилась. Вот и дождалась!

Жива ли ты, моя бедная? Верно, не меньше моего му-чишься!

Посмотрела на свои ноги израненные… Башмаки давно износились.

Христовым именем идет, а куда, и сама не знает.

— До лесу бы скорее. Измучилась я.

Болит все тело. Спину как ножами режет. Дошла… В лесу тоже мало прохлады… Душно…

В стороне от дороги в кустах кто-то стонет; сквозь плач то мать, то Бога на помощь призывает. Женщина в страданиях извивается, скрюченными пальцами судорожно траву рвет, землю копает…

Мать далеко, Бог высоко; нет бедной помощи.

Стоны и плач в вопль перешли.

Чуть слышный писк… И все затихло… Жаркий душный день к концу идет. Солнышко закатилось. Птицы умолкли; прохладой повеяло. Из кустов вздох послышался.

Женщина открыла глаза; после обморока в себя пришла.

— Что это холодно как?

Сбитое платье поправляет, рука во что-то липкое попала. Это она в холодной кровяной луже лежит.

Подвинулась, села.

— Что за слабый писк возле нее?

Окончательно в себя пришла.

Оторвала угол изношенного черного платка, завернула в него несчастного, в утробе матери проклятого родным дедом пришельца в мир.

Встала. Наугад по дорожке бредет, за ней кровавая полоска тянется, а с нею жизнь куда-то уходит; легкая ноша не по силам становится.

— Умереть одной в лесу! Как страшно! — несутся тревожные мысли.

Ночь месячная, светлая, тихая.

Ни признака ветерка, не скрипнет дерево, не шелохнется листок.

Молчит дитя. Шатающейся тенью идет по дорожке юная мать.

В больном мозгу бегут картины и мысли. Вот вновь начинает болеть нещадно избитое строгим отцом тело. Надрывно рыдает, причитает, точно над мертвой, несчастная мать.

Как бесконечно длинна дорога в Москву. Там Митя! Донести бы ребенка… За нею все заметнее кровавая полоса, — в ней все меньше и меньше сил. Скорее бы из леса. Скорее бы к людям. Скорее кому-нибудь отдать ребенка. Слава Богу! Лес становится реже, за ним луга и на пригорке раскинулась усадьба.

Собрала последние силы… идет. Душа молит, кричит, призывает на помощь хоть кого-нибудь.

Будто послушные зову, широко распахнулись ворота усадьбы, пара черных, как ночь, коней, запряженных в черную же коляску, вынеслись на дорогу. На вожжах повис весь в черном кучер. Огнем горят глаза лошадей, страшен оскал закусивших удила зубов; не слышно звука копыт и колес.

В угол коляски откинулась одетая в белое дама. Глаза горят фосфорическим блеском. Бедная мать с мольбой протягивает к ней свое дитя.

Дама наклонилась; плотоядная улыбка растянула губы. На лету схватила ребенка и… ни коней, ни кучера, ни коляски…

Тринадцатое июня подарило Борки новым сюрпризом. При въезде в парк найдено обескровленное тело новорожденного ребенка с крошечной ранкой за ухом.

В трех верстах за Борками, у ворот наглухо забитой усадьбы князей Шацких, лежала мертвая молодая женщина, умершая, по определению врачей, от послеродового излияния крови. Каким образом очевидно убитое дитя оказалось в трех верстах от матери? Волнение в Борках росло.

В тот же день, выходя из помещения Уголовного розыска, бледный, без мысли и цели, шел по улицам Москвы Зенин. Неужели так подействовала на него жестокая отповедь начальства?

Нет, к ней он привык и знает, что за вспышкой гнева всегда последует справедливая оценка.

Страшно сознание собственного бессилия, ненужности и вредности своего присутствия на важном и ответственном посту.

Бездарность! нещадно окрестил он самого себя. Зашел на телеграф и сообщил своей невесте, что просит ее считать себя свободной, что он уезжает и уходит навсегда с ее жизненного пути.

Такой же бледной тенью дошел Зенин до крыльца своего домика и здесь остановился… Кругом благоухали цветы, веселой песнью заливалась канарейка, а внутри домика, за две комнаты от входа, умирала его мать. Дорогая старушка расстается с жизнью, не смутит же он ее последних минут своим личным горем.

Согнутый корпус выпрямился; голова гордо поднялась. Безнадежность сменилась тихой грустью и через минуту холодеющие руки умирающей покрывал прощальными поцелуями только горячо любящий сын…

Маленький домик у Калужской заставы не изменился; не потемнела белая окраска; все так же блестят чистотой стекла его трех окон.

Гостеприимно раскрыты двери веранды, пестрит разноцветными цветами палисадник, ласкает взор свежая изумрудная зелень травы, весело желтеют дорожки и… вместе с тем, чувствуется во всем что-то мертвое и унылое.

На среднем окне нахохлилась и умолкла канарейка; на верхней ступеньке веранды сидит печально подвывающий песик — Бобка; через открытое кухонное окно не льется веселая песня Оксаны, аккомпанируемая звоном кастрюль и сковород; в самом домике не мелькает покрытая черным кружевным чепцом седая голова милой старушки; не раздаются ее обычные покрикивания на вечно враждующих Пушка и Бобку; не выходит она за калитку сада взглянуть, не идет ли ее ненаглядный Володя.

Что же случилось с веселым домиком? Куда девалась его гостеприимная хлопотунья-хозяйка?

Почему притихли ее птичка и баловни-животные? Почему цветы печально опустили головки? Уехала или ушла куда-нибудь хозяйка?

Нет, не ушла еще она из своего любимого домика, и тишина его только кажущаяся. Необычный вид приняла и маленькая гостиная: сдвинуты в угол диван и лишние стулья; белым коленкором затянуто зеркало; большой столовый стол принесен сюда и поставлен на середину комнаты, а на нем, вся обставленная цветами, с нежным, строгим лицом, обрамленным густой тюлевой рюшью, лежит всеми любимая старушка.

Высохшие худые руки сжимают кипарисовый крест; брови слегка сморщены, точно она усиливается вникнуть в смысл печально-горьких псалмов, которые, стоя за аналоем у изголовья, четко и раздельно читает монахиня.

Слова сокрушения о содеянном, мольбы о помощи, надежда и вера в твердую опору, нанизываясь друг на друга, наполняют комнату. В ней еще носятся струйки ладана после недавней панихиды, к ним примешивается запах воска горящих свечей, желтый свет которых, колеблясь и мигая, тускло освещает комнату.

В соседней комнате какая-то дама пониженным тоном отдает распоряжения Оксане.