Андрей Лазарчук - Стальная метель

Он свернул с дороги сразу же за селом просто в заснеженное поле, вынул из-за пазухи Колобка, сказал: «Ну, давай веди обратно». Колобок порыскал — и неожиданно нашёл утоптанную тропу, ведущую к лесу вдали. Вдоль тропы попадались куски коры и обломанные веточки. Наверное, по ней возили дрова.

Ний направил лошадку по тропе. Остальные, навьюченные и порожние, потянулись следом.

Ему совсем не хотелось вновь пересекать поле бойни…

На ночлег он расположился в лесу, разжёг костёр, растопил немного снега в котле, подогрел кусок пирога. Лошадки неподалёку раскопали себе что-то вкусное, возились, весело фыркали.

Ний вдруг почувствовал, что за всё время с момента обретения хоть какой-то памяти он впервые оказался один. Это было непривычно и довольно грустно.

А ведь ещё не поздно повернуть и добраться до Железных Ворот, узнать там хоть что-то про себя… Он отогнал эти мысли и забрался в рукавичку.

Сон охватил его мгновенно.

Он отправился в путь поздно — всё почему-то валилось из рук, делалось медленно, не сразу… Вечерние мысли продолжали томить его.

Тропа, довольно хоженая, так и вела через лес. Сначала по сторонам её были сплошные вырубки — видать, заготавливали тут не только дрова, но и строевые брёвна, — потом пошла просто узкая просека. Наверно, и по ту сторону леса было какое-то село, вряд ли так далеко гоняли скот…

Он так и не узнал, прав ли в своей догадке. Сначала тропу заступили три всадника в кожаных стёганках с дубовыми нагрудниками и топорами в руках. Ний оглянулся — сзади выезжали ещё четверо. Он остановился, медленно слез с лошадки, ещё медленнее стянул через голову лук и колчан, бросил их в сторону. Потом начал расстёгивать пояс…

Волосяная петля, брошенная сзади, обхватила его за шею, рванула. Он упал на спину, пытаясь руками подцепить затягивающуюся туго верёвку, но его уже волокли — быстро, ещё быстрее…

Стало нечем дышать. В голове родился и стремительно нарос низкий звон — словно били в пустой медный котёл. Всё вокруг стало красным, багровым, чёрным…

Потом очень долго ничего не было.

Он пришёл в себя как-то сразу, рывком, словно вдохнул и стал жить — но всё равно не мог понять, ни где он, ни кто он. Потом по телу потекла боль — от колен, копчика, спины и плеч к шее и затылку. В шее она была совершенно невыносима, словно его положили на пылающие угли. Он думал, что сейчас начнёт кричать или хотя бы стонать, но из горла не вырывалось ни звука. Попытался пошевелиться, но не понял, удалось ли это — тело не отвечало. Непонятно было, открыты или закрыты глаза — стояла полная тьма…

Как-то постепенно боль не то чтобы отступала, но становилась привычной. Жгло, но уже не мешало думать. Сначала он вспомнил, что произошло с ним, а чуть позже — как его зовут, кто он есть вообще и что он здесь делает.

Пошевелиться всё равно не удавалось.

— Мантай, — раздался глухой голос, — проверь-ка его. Очнулся, кажется.

— С чего ты взял?

— Дышит по-другому.

Говорили по-алпански.

Раздались шаркающие шаги. С Ния стали что-то сбрасывать, наконец убрали то, что загораживало лицо. Шкуру, догадался он по исчезнувшей вони.

Сначала он увидел только войлочный полог. Потом — смутно — склонившееся над ним лицо. Пришлось сильно напрячь глаза, чтобы свести на лице взгляд.

Лицо было тёмным, почти чёрным — и таким скуластым, что казалось ромбовидным. Особенно черноту и форму лица подчёркивали седые волосы, расходящиеся ото лба в обе стороны и прихваченные многоцветными ленточками. Глаза были не видны под низкими густыми бровями.

— Пить, — сказал Ний.

— Терпи, — сказал склонившийся. — Пока нельзя.

— Где я? Что со мной?

— Считай, в гостях. Побитый ты сильно. Ждём правильщика, а там метель. Не знаю, когда приедет.

— Как я сюда?..

— Варнаки тебя какие-то в петле таскали, да и бросили. А мы с кумом ехали, смотрим — вроде живой. Ну, так и живи. Пригодишься в хозяйстве. А воды нельзя пока, помереть можешь.

— Не помру, точно знаю… горло промочить…

— Да дай ему воды, Мантай, — сказал другой голос. — Не пить, а тряпицу намочи и в рот сунь.

— Как скажешь, Аюби. Я бы правильщика дождался…

Мантай отошёл, вернулся с плошкой и тряпицей, свернул её, смочил в воде, сунул в рот Нию. Тряпица пахла подгорелым жиром. Ний жадно высосал воду. Голова закружилась.

— Давай я тебя снова укрою, и лежи пока.

— Лицо не закрывай.

— Хорошо. Но лежи молча, береги силы. Сильно тебя побило…

Ний так и лежал в полусне, выбрасывая из головы мысли и образы и оставляя только пустоту, и стараясь забываться настоящим сном. Иногда Мантай подходил, снова давал воды или клал в рот Нию лепёшку со вкусом пыли и гнилого яблока. После этого боль на какое-то время отступала — не исчезала, а как бы выходила из тела и висела хоть рядом, но отдельно. И начинало казаться, что всё, что происходит сейчас, происходило всегда, всю жизнь, а больше ничего и не было — только сны…

Сны были совершенно невероятные и, кажется, вложенные один в другой и так далее — подобно цересским шкатулкам из розового дерева и ажурной слоновой кости. Никогда, вынырнув из сна, он не был уверен, что вынырнул там, где надо; и никогда, лёжа на жёстком ложе, привязанный к нему, заваленный жаркими шкурами — не был уверен, что это не затянувшийся сон, всё казалось — надо сделать усилие и проснуться уже окончательно…

Когда появись новые люди, он не заметил. Казалось, что они тут были давно. Двое мужчин средних лет, один бритоголовый, с узкими скифскими глазами, но не скиф; другой толстый, вальяжный, одетый бедно — ни дать ни взять, разорившийся персидский купец… Они говорили о чём-то, что Ния, возможно, и касалось, но он никак не мог понять значения слов — они ускользали от него разноцветными бусинами.

Потом перс обмыл руки в чаше, кивнул скифу. Тот стал снимать с Ния шкуры, развязывать ремни, потом — отдирать от тела масляное тряпьё, от крови и гноя твёрдое, местами чёрное, местами зелёное. Перс понюхал тряпки, наклонился над ногами Ния, долго всматривался, потом кивнул с довольным видом.

Откуда-то появилось много горячей воды, Ния мыли в четыре руки, иногда становилось больно, но он молчал и безучастно смотрел в потолок. Древний шитый узор на войлоке, едва различимый, интересовал его гораздо больше, чем то, что делают с ним.

Мало-помалу он стал чувствовать свои ноги и что-то понимать из происходящего, и когда перс сказал: «Пошевели пальцами», — он понял его и постарался пошевелить; это получилось не сразу, он как будто вошёл в свои ноги в темноте и на ощупь и какое-то время пытался найти, на что там надо надавить и что потянуть. В конце концов получилось, перс улыбнулся — рот был совсем беззубый, торчал один клык, — и продолжил колдовать над его ногами, поднимая их и перекладывая. Потом стало очень больно, Ний потянул ртом воздух и выгнулся, а может, ему показалось, что выгнулся, но раздался громкий щелчок, и что-то в колене встало на место.