Андрей Лазарчук - Стальная метель

Ягмара хотела что-то сказать, но промолчала и отвернулась. Потом молча кивнула.

— Хотя нет, — поправила она себя. — Если тебя не будет долго, а твой нож будет у кого-то другого. Поэтому — не отпускай его.

— Он в каком-то смысле — частичка тебя… Не отпущу.

Ягмара снова уткнулась лицом в его шею. Ний понял, что ему нечем дышать.

— Ягмара…

— Что?

— Я люблю тебя.

Она только крепче прижалась. Потом отпрянула.

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Наверное… Да. Началось…

— Хочешь, я буду рядом? Я могу помочь, если что-то…

— Нет, не сейчас. Лучше я буду один. Я же не знаю, что будет. Вдруг это противно… И потом — Главк не собирается меня убивать, я ему нужен. Только помучить. Я потерплю… но лучше сам. Просто чтобы знать. И чтобы ты меня таким не видела…

— Я тебя и не таким видела.

— Тогда было другое. Нет, правда — уходи. Может быть, потом, когда придёт время…

— Хорошо, — глухо сказала Ягмара и с трудом отстранилась. — Я тебя понимаю. Да. Когда придёт время…

— Не обижайся.

— Ни за что. И я тебя люблю. Ещё… ещё не знаю, как… Но ты будь. И будь со мной…

— Я буду. Иди. Иди!.. — почти выкрикнул Ний.

Ягмара отступила в темноту. Он как-то сразу понял, что её тут больше нет.

Отчаяние набросилось на него, как стая волков…

У него не стало сил выйти из дома тем же путём, каким вошёл, и потому он сразу открыл глаза. Тут же закрыл — смотреть на окружающую мерзость было невозможно, от унылости картины хотелось биться головой о землю. Он был словно узник в этом безмерно опостылевшем мире. Ний повалился, свернулся калачиком, уткнувшись лицом в колени. Он словно опять оказался в той непроницаемой тьме, сквозь которую они шли, но теперь он был один, и у него не было цели. Даже смерть не принесла бы облегчения, потому что он знал откуда-то, что по ту сторону — точно такая же тьма и такое же одиночество… И он знал, что если откроет глаза, то никогда больше не поверит, что всё вокруг не намалёвано на каменных стенах, толщина которых бесконечна, а холод — невообразим. Нельзя было жить, и не было смысла умирать, и это было самым страшным, что могло быть, но нет — из темноты надвигалось что-то ещё более страшное, страшнее и жизни, и смерти, и отсутствия смысла, и отсутствия надежды, и это было понимание чего-то, чего нельзя осознать и в чём нельзя проговориться даже себе самому…

Потом он всё-таки открыл глаза. Лилась вода. Главк стоял над ним с кувшином в руке.

— Вот так оно и будет, сынок, — сказал он сочувственно, и Ний с бессилием парализованного ненавидел его за это сочувствие. — Вот так оно и будет…

Вечером, разуваясь перед сном, Ний обнаружил под пяткой в сапоге сложенный вчетверо кусочек пергамента. Он развернул его и прочитал: «Прости, получилось нелепо. Это всё, что я смог для тебя сделать. Будешь у Александра, постарайся найти Клита Чёрного. Передай ему мой привет».

— Что там? — спросил Главк.

— Оторвалось, — сказал Ний и бросил записку в костёр. Заглянул в сапог, пошарил, вытащил отслоившийся кусок стельки. — Дрянные сапоги оказались, надо скоро менять…

На второй день после того, как по наплавному мосту пересекли полноводную реку Кир, Главк свернул с дороги в горы к маленькой старой полуразрушенной крепости. Уцелели только одна башня и часть стены, выходящие на горный обрыв, всё остальное разобрали на постройки. Ний никогда не понимал, зачем в таких местах живут люди и что они тут делают, — однако же и в этом поселении с десяток домов были обитаемы, по окрестным горам бродили козы и овцы, а между домами сновало множество кур. Главк оставил Ния стеречь коней, сам куда-то ушёл. Скоро появился, поманил за собой.

Дом, в который они пришли — круглый, почти без окон, с островерхой покосившейся крышей, — казался почти необитаемым, однако же древняя старуха в пёстром тряпье повсюду водила Главка, что-то показывала, бормоча на дивной смеси алпанского и персидского, объясняла, запрещала… Колодца в доме не было, за водой надо было ходить на быстрый ручей шагах в пятистах, отхожее место было просто за каменной оградой в кустах… Через полчаса старуха на ослике привезла мешок сена для лошадей и несколько лепёшек, головку сыра и полбарана — людям. После чего, ворча, удалилась.

— Поживём пока здесь, — сказал Главк.

— Долго? — спросил Ний.

Главк пожал плечами.

— Просто ждём, — сказал он.

Впрочем, ждать пришлось считанные часы. Совсем вечером к дому подъехала скрипучая телега на двух высоких колёсах. Возница что-то гортанно прокричал, Главк вышел. Ний последовал за ним. Возница светил фонарём, Главк рассматривал то, что лежало в телеге.

— Помоги, — сказал он Нию, не оглядываясь.

Ний обошёл телегу с другой стороны, и в четыре руки они стащили с неё здоровенный свёрток из драного холста. На ощупь Ний понял, что холстом укутан человек — живой или мёртвый.

Они затащили человека в дом и принялись сдирать тряпьё. Воняло чем-то мерзким, прокисшим. Ещё не убрали все тряпки и не развязали верёвки, а Ний уже почувствовал, как вдруг заколотилось сердце…

И вот наконец обнаружилось: на полу лежал человек в длинном до пят чёрном замызганном, заскорузлом плаще. Это был Вазила. Он был мертвецки пьян.

Каким образом Вальда оказалась ар-хаимом, она и сама не понимала. Нет, потом её выкрикнули на сходе, её одну, но и раньше, все первые дни она была той, к кому люди шли, бежали, ползли со своими бедами и просьбами — и кого беспрекословно слушалась стража и ополченцы, превратившиеся сейчас в главных спасителей города. Казалось бы, ей следовало заняться достойными похоронами мужа и сидеть рядом с тяжело раненым Исааком — и она это делала! — но всё равно городские заботы поглощали её целиком. В первую очередь требовалось добыть пропитание для двадцати тысяч горожан, и конные отряды понеслись по ближним и дальним сёлам, раздавая грамоты, в которых недавним мятежникам предписывалось внести виру пилёным лесом, зерном, маслом, рыбой и мясом, за что им даровалось частичное прощение и дозволение торговать с городом за малую пошлину; кто же не внесёт виру в недельный срок, того дома будут разорены, а сами они обращены в рабство. На словах же было сказано, что семьи убитых бунтовщиков могут приехать и забрать мёртвых, чтобы похоронить по обычаям, — но сделать это надо быстро, пока не отеплило.

И так пребывающие в ужасе и недоумении от содеянного, бунтовщики грузили сани и скорыми обозами неслись к городу. Торжища организовали в подгороде и прямо на дорогах — городской рынок сгорел дотла, а больше расположить такое множество народу было негде; да и опасения кой-какие оставались…

Не было возможности наладить нормальную раздачу хлеба неимущим, потерявшим всё — и Вальда просто издала указ, призывающий тех, кто способен прокормить себя, кормить и тех, кто не способен; тем же, кто приютит обездомевших, выражалась отдельная признательность. Сирот разобрали сразу, это она знала; теперь же никто не остался на улице, и люди даже специально обходили храмы и общественные дома, приглашая погорельцев к себе.