Елизавета Дворецкая - Ясень и яблоня, кн. 2: Чёрный камень Эрхины

Она сама не заметила, когда это случилось, когда ее преданность конунгу, общее чувство их семьи, перешла в привязанность, которую отец и брат никак не могли с ней разделить. На Туале в Торварде для нее сосредоточились все помыслы о доме, свободе и счастье; и сейчас, когда она ушла оттуда, все это по-прежнему было связано с ним. Мимолетное влечение к Брану, жертве Богине в священную ночь, почти испарилось из ее памяти, а все мысли и чувства наполнял образ Торварда. И даже с Аринлейвом, который ничего не знал о подмене, ей не хотелось делиться. Это чувство принадлежало ей одной.

В Аскефьорде, таким образом, узнали все их новости сразу: что безумный замысел удался и амулет фрии Эрхины теперь в руках фьяллей, а «Коль», так хорошо справившийся со своей задачей, будет здесь три дня спустя.

И с ним три сотни туалов, жаждущих мести.

В гридницу Аскегорда созвали на совет всех ярлов и конунгову дружину. Сам «Торвард конунг» как бы тоже сидел на своем почетном месте, но, как всегда в последние месяцы, проявлял удручающую безучастность к вести о том, что на Аскефьорд опять идут враги. Те самые, которым он должен мстить!

– Теперь они уже не так непобедимы днем, как раньше, и с ними можно сражаться! – воодушевленно говорил Аринлейв, после всех своих подвигов получивший право держать речь перед дружиной. – Три сотни – да у нас в одном Аскефьорде можно набрать три сотни бойцов, даже из Лебяжьего звать не понадобится! Мы перебьем их! А не задеть Коля будет не так уж трудно!

– Едва ли ему… и тебе, Торвард конунг, понравится, если все туалы будут перебиты! – заметил Оддбранд, многозначительно глядя на того, кто занимал в гриднице Аскегорда почетное место конунга. Потом он перевел взгляд на Эрнольва ярла и продолжил: – Насколько можно понять с его слов, он хочет… советует не углублять вражду с фрией Эрхиной. А легче с ней помириться будет, если ее люди останутся живы.

– И наши заодно! – добавила Сэла, тоже – неслыханное дело! – сидевшая здесь, на ступеньках у ног кюны Хёрдис.

Кюна Хёрдис, конечно, присутствовала на совете, как всегда при муже и потом при повзрослевшем сыне. Сэла была единственной, кроме нее, женщиной в гриднице, но кюна смотрела на девушку с удовольствием и, в порядке исключения, без ревности: ее грела мысль, что все предсказания так удачно осуществились! Вмешательства Сольвейг, без которой едва ли что-нибудь вышло бы, она предусмотреть не сумела, но общий замысел был ее заслугой, и этого ей хватало.

Все эти дни она жадно расспрашивала Сэлу обо всем произошедшем на Туале. «Новость» о том, что Сэла якобы дочь Торбранда конунга от Хильдирид Хохотушки, заставила кюну звонко смеяться: да разве бы она двадцать лет назад допустила, чтобы ее муж взял вторую жену или просто завел бы шашни с другой женщиной! Видно, что эти туалы совсем не знают Хёрдис Колдунью! Как ребенок, она за три дня четыре раза потребовала рассказать ей о смерти Ниамора, о том, как Торвард был избран Повелителем Тьмы. Глаза ее горели, руки от волнения теребили край передника. Она гордилась делами Торварда больше, чем собственными, – Торвард был лучшей частью самой Хёрдис, и она была счастлива, что эта ее лучшая часть так сильна! И с тем большим нетерпением она ждала его домой. Ах, видит ли с небес покойный Торбранд конунг, какого сына она ему родила! Видит ли ее гордый отец, Фрейвид Огниво, дедом какого героя его сделала дочь рабыни! Ее сын, взрослый, сильный мужчина, теперь вызывал в ее душе такую восхищенную нежность, которой не мог вызвать маленький ребенок. Не отличаясь мягким и щедрым сердцем, Хёрдис уважала только силу и любила только себя и свое. И сила Торварда, замешанная на ее собственной крови, внушала Хёрдис такой восторг, что в нетерпеливом ожидании встречи она едва спала по ночам.

– Да, и я полагаю, что он… ты, Торвард конунг, хотел бы, чтобы мы обошлись с туалами по возможности мирно, – продолжал Оддбранд. Ему приходилось решать трудную задачу: говорить от имени настоящего отсутствующего Торварда так, чтобы внушить его мысли присутствующему здесь Торварду поддельному и чтобы никто не заметил этой несообразности. – Ты согласен со мной?

– Да. – Сидящий на высоком престоле конунга наклонил голову с двумя опрятно заплетенными черными косами.

У настоящего Торварда косы к вечеру изрядно успевали растрепаться, а эти косы кюна Хёрдис растрепывала собственноручно – для пущего сходства. Только сегодня она не удосужилась этого сделать – ее сын, ее родной, настоящий, горячо любимый, такой похожий на нее сын возвращался, он уже почти здесь, почти на пороге!

Больше он ничего не сказал, но никто в гриднице не удивился, что даже по такому важному поводу конунг предоставляет право говорить другому. Так продолжалось все последние три месяца. Для того, кто оскорблен и ждет случая отомстить, Торвард конунг вел себя образцово: все это время он был неразговорчив, сдержан в обращении, не смеялся, почти не покидал дома. Говорили, что после оскорбления, нанесенного туальской правительницей, он так и не оправился и не обрел прежней живости. Наоборот, после отплытия Оддбранда с квиттами и Колем он стал еще более странным. Он отрастил бороду, которая сразу сделала его старше. Его девушки скучали и напрасно пытались возродить в конунге былые чувства – а Коль отлично помнил могучий смуглый кулак, по этому самому поводу при расставании предупредительно поднесенный к его носу. Скучали хирдманы, притом беспокоились, что их конунг в ожидании мести совсем разучится обращаться с оружием – он больше не упражнялся с ними каждое утро. Да и как он мог бы это делать – разница в силе и выучке стала бы очевидна в первые же мгновения. Бродяга Коль, с опытом своей беспокойной жизни, был по-своему неплохим бойцом, но не мог равняться с Торвардом, которого с трехлетнего возраста растили воином, упорядоченно и целенаправленно упражняя тело и дух. Простолюдины и ярлы качали головами и тайком вздыхали, что их конунга сглазили: раньше он мог болтать и смеяться с любым рыбаком, сидя на сером бревнышке у порога землянки, а теперь едва открывает рот, бросая два-три слова с высоты своего престола. Коль тоже по-своему был разговорчив, но на совсем иной лад.

Что ни говори, эти три месяца, среди безделья и в полной безопасности, дались ему труднее, чем Торварду на Туале. Ведь Торвард изображал Коля среди людей, которые совсем его не знали. А Колю досталось изображать Торварда среди тех, кто знал его с рождения. Чары дали ему рост, сложение и черты лица Торварда, но кто бы дал ему выражение глаз, дрожание правой брови от смеха, все те мелкие привычки и словечки, которые создают человека не меньше, чем телесный облик? В первые дни в облике Торварда его подстерегало множество недоумений, которые невозможно было предусмотреть: он не знал даже того, например, сам ли Торвард снимает башмаки или только протягивает ногу рабу? Ему приходилось носить рубахи Торварда, которые были ему широки в плечах, его золотые браслеты, которые с непривычки мешали двигать руками. Обливаться холодным потом при словах «а помнишь, конунг…», потому что он не помнил ничего, что должен был знать и помнить Торвард. И в награду за все получать насмешливо-презрительные взгляды кюны, которую только забавляли мучения бродяги, что тщится изобразить ее сына! А он не мог даже выругаться, чтобы отвести душу, потому что любой хирдман сразу заметил бы разницу в подборе выражений…