Р. Скотт Бэккер - Око Судии

В ночном море было нечто зловещее, невидимое волнение, черные завитки рокочущего прибоя, шипящая, лишенная солнечного света темнота. Только во тьме можно в полной мере ощутить всю его неуловимую опасность. Огромное. Непостижимое. Умиротворяющее. Все движения его подернуты пенящейся дымкой. Смерть в нем — падение в неведомое и невидимое.

Тонет человек всегда во тьме, даже когда воды пронизаны солнцем.

Юный принц перепрыгнул через парапет.

О колдовских преградах он мог не беспокоиться. Их он видел достаточно легко. А стражников-Столпов, бесконечно меряющих шагами залы Андиаминских Высот, он слышал еще из-за угла. Если они его и поймают — такое еще случалось, несмотря на годы, которые он совершенствовался в своей игре, — то его ждет, самое большее, выволочка от мамы.

Эотийская гвардия — это совсем иное. Эти пережитки старой Икурейской династии охраняли территории позади Священного дворца — «Императорские земли». На близком расстоянии они его узнают — когда осветят факелом. Сложность состояла в том, что их лучники отличались необыкновенным искусством и числом были велики. Каждое лето Коифус Саубон, один из двух экзальт-генералов отца, проводил по всему Среднему Северу на собственные средства состязания лучников, где призеры награждались кошелем с деньгами, а победителям даровалась должность стражника. Если не считать галеотских агмундров, в Трех Морях они были самыми прославленными лучниками. И если риск быть пронзенным стрелой, как куропатка или набитая соломой мишень, Кельмомаса вдохновлял, то сама такая возможность его не прельщала.

Непросто разделить — риск и возможность.

Перебираясь с одной крыши на другую, принц спустился по фасаду Андиаминских Высот, обращенному к морю, стараясь ужом проползать только по внутренним углам и пилястрам, где благодаря архитектуре и удачному стечению обстоятельств скопились глубокие тени. Животом он по-змеиному прижимался к стене. Наливавшихся светом окон он старался избегать.

Всю дорогу он боролся с дикой ухмылкой.

Но как было не ликовать? Ему постоянно удавалось проскочить мимо одиночных стражников, прокрасться на кончиках пальцев рук и ног, не издав ни звука. Под покровительством темноты он проскальзывал со зловещей ловкостью, которую некому было увидеть и оценить. Он смотрел на них, на этих людей, от которых улизнул, разглядывал очертания их доспехов в лунном свете, и всю дорогу его распирало злорадное ликование. «А вот он я! — мысленно хихикал он. — Я тут, в темноте, прямо за тобой!»

Один часовой чуть было не заметил его — неугомонный гвардеец из Столпов расхаживал взад-вперед и размеренно шнырял взглядами по теням. Кельмомасу пришлось раз пять застыть неподвижно, целиком довериться пути, по которому он следовал. То была своеобразная телесная убежденность, опьяняющий прилив страха и уверенности, что-то животное и исконное, ощущение жизни, настолько живое, что живее не может и быть. После он трясся от радостного волнения, и приходилось кусать губу, чтобы не завопить во весь голос.

Но остальные стражники, что Столпы, что эотийцы, невидящим взглядом смотрели перед собой, в полнейшем неведении о своем неведении, и выражение у них на лицах было бессмысленным из-за пагубного незнания о том забытьи, в котором они находились. Они охраняли мир, где Кельмомаса не существовало, и поэтому вести себя могли с беспечным разгильдяйством. Хорошо, решил принц, что он их испытал. А если бы он был шпионом-оборотнем? Что тогда? В приступе праведного гнева он даже решил заново преподать им урок, которого они до сих пор не сумели усвоить. Он хотел объяснить им, что тьма не пуста.

Тьма никогда не бывает пуста.

Некоторое время он сидел съежившись в закутке за трубой на крыше Малых конюшен и всматривался в монументальный фасад Гостевого корпуса. Не прилетели из темноты свистящие дротики, не зазвучали сигналы тревоги, и это одновременно казалось невероятным и неизбежным, словно он своими хитростями расколол мир надвое. Один — непредсказуемый, а со вторым можно обращаться как заблагорассудится.

И в эту ночь верить надо было только во второй.

Внизу прямо под ним, в свете привязанных к палкам факелов, несколько рабов впрягали коня в повозку, груженную какими-то пустыми бочками и горшками. Группа пьяных конников-кидрухильцев задирала их, не вставая из-за стола, вытащенного на булыжный двор.

— Слышишь — гром! — выкрикнул один из них, вызвав бурю хохота у своих товарищей.

Кельмомас перегнулся за край крыши и юркнул вниз, тихо, как шелковая веревка. Он спрятался за горой свежескошенного сена, для которого рабы, если верить солдатской болтовне, высвобождали место в конюшие. Кельмомас зарылся в рыхлую копну с краю, в нескольких шагах от повозки, и дождался, пока рабы усядутся. Пахло мякиной и пылью высохшей жизни.

Сквозь пучки соломы он следил за одним из рабов, лысеющим мужчиной с испуганным лицом. Тот забрался на козлы и, присвистнув и легонько дернув вожжи, пустил запряженного коня, крепкого вороного. Кидрухильцы перестали смеяться, словно пораженные этим проявлением нехитрого мастерства. Ловко орудуя вилами, остальные рабы уже перебрасывали огромные копны сена. Факелы шипели и кашляли.

Кельмомас сосредоточил внимание на лошади, примерился к ритмичному цоканью копыт, ближе, ближе, наконец кивающая лошадиная голова заслонила возницу. Подкованные копыта падали, как молоты. Мелькали узловатые конские ноги, сгибались туго и эластично, как ненатянутые луки. Еще ближе.

Кельмомас прыгнул в громоподобный топот, выставив вперед руки…

Руки уцепились за нижнюю часть упряжи, он прижался к покрытому венами брюху, сливаясь с равнодушным животным теплом. Весь мир грохотал. Огромное тело плыло над ним, сгибаясь и разгибаясь. Внизу мелькали булыжники и стучали, попадая под колеса. Юный принц хохотал не таясь, зная, что все звуки поглотит грохот.

Громыхая, они пронеслись через двор, и когда проезжали мимо Гостевого корпуса, Кельмомас отпустил руки и, изогнувшись, приземлился на ладони и пальцы ног лицом вниз. В ту же секунду, как телега проехала его, он рванулся прочь и тенью метнулся к аркаде крытой галереи первого этажа.

И оказался в Гостевом корпусе.

Теперь ее запах, горьковатая старушечья вонь, виделся отчетливо, как след проползшего в пыли червяка. Кельмомас прошел по этому запаху на третий этаж и задержался, прежде чем свернуть в залу, через которую шел путь в покои матриарха. Он услышал стук сердца еще одного охранника.

Кельмомас высунулся, смело выглянув одним глазом за край стены, и тут же спрятался. Ему нужен был лишь беглый взгляд. Подробности можно было спокойно изучить по памяти: освещенный лампой коридор, который украшен ложной колоннадой и мраморной лепкой. Ковровая дорожка во всю длину, такого густого синего цвета, что его можно было принять за черный, и по краю отделанная вьющимся белым узором. Один-единственный часовой, не Столп и не эотиец, стоит навытяжку около запаха ее двери.