Р. Скотт Бэккер - Око Судии

— У тебя внешность и манеры дамы, — говорил нильнамешец.

— Моя мать была шлюхой.

— Да что такое происхождение, в сущности? Я вот, например, сжег свою родословную, и давно.

Пауза, исполненная притворного неодобрения.

— И это тебя не пугает?

— Пугает?

— Оглянись вокруг. Позволю себе предположить, что все эти люди, даже самые отъявленные злодеи, хранят воспоминания о своих предках.

— А почему это должно меня пугать?

— Потому, — сказала Мимара, — что они связаны с неразрывной чередой своих отцов, идущей глубоко в туманное незапамятное былое. И когда они умрут, целое войско придет подхватить их души. — Ахкеймион почувствовал, что она пожала плечами, показывая, как она скорбит о судьбах обреченных. — А ты… ты просто бродишь между одним забвением и другим, от рождения из небытия до небытия смерти.

— Между одним забвением и другим?

— Плывешь, как обломки кораблекрушения.

— Обломки кораблекрушения?

— Да. Разве это тебя не пугает?

Ахкеймион хмуро разглядывал мрачные процессии, высеченные в верхней части стены. С каменных картин глядели вниз бесчисленные лица. Их глаза были выдолблены слепыми углублениями, носы истерлись, превратившись в точки над безгубыми подбородками. Жрец около заколотого быка. Ребенок у колен кормящей матери. Воин с разбитым щитом. Из тысяч фигур, поддерживавших темноту над их костром, сотни смотрели на тех, кто смотрел на них, как будто мгновения, в которых застыли персонажи, не занимали их внимания.

Нелегкое испытание силы духа.

Почувствовав мурашки на коже, Ахкеймион оглянулся на Клирика, который, как и прежде, всматривался в провал входа. Прошло несколько секунд, прежде чем, повинуясь пристальному взгляду, гладкое лицо повернулось — с какой-то неотвратимостью. Между ними промелькнула вспышка некой неоформленной силы, более от усталости, чем от взаимного расположения, размазав с десяток Шкуродеров, которые случились на линии их взглядов.

Они смотрели друг на друга, колдун и нелюдь, одно мгновение, другое, третье… Затем, без злобы и без симпатии, оба отвели взгляды.

— Наверное, да, — услышал Ахкеймион Сому, который, после долгого молчания, все же признался. Ахкеймион не раз уже замечал, что этот человек постоянно делает ошибку, когда дело доходит до проявления честности. Всегда раскрывает слишком много.

— Пугает? — ответила Мимара. — Еще бы.

Вскоре разговор окончательно погас, и охотники расстелили циновки и матрацы на неровной каменной плите. Камешки, которые они поддавали ногами, клацали в ночной тишине. Луна некоторое время висела над расщелиной, находя склоны и ложбины причудливым светом, спорящим с неподвижностью, бескомпромиссным и абсолютным. Так находит мышей рыщущее око совы.

Мало кто спал спокойно. Казалось, что черная пасть Обсидиановых Врат тянет и тянет к себе.

Руины, представшие перед ними в утреннем свете, были скорее печальны, чем зловещи. Руки стерлись и напоминали лапы. Головы стали как гладкое яйцо. Оказалось, что многослойные панно еще больше испещрены трещинами, изрыты щелями. Все только сейчас заметили мелкие куски барельефов, валявшиеся на плите, как щебень. Ночные страхи превратились в залитые солнцем обломки.

И все же завтракали в относительном молчании, перебивавшемся лишь негромкими комментариями вполголоса и смешками, которыми обычно сопровождаются воспоминания о тяжелых попойках. Нарочитая обыденность как способ успокоить беспокойные нервы. Небольшой костерок прожег немногие остававшиеся дрова раньше, чем Ахкеймион успел вскипятить себе воды для чая, и он был вынужден тайком прошептать Заклинание. Почему-то это наполнило его испугом.

Подождали, пока Ксонгис, понизив голос, посовещается с лордом Косотером. Вступление в Черные пещеры Кил-Ауджаса не отметили даже словом, не то что помпой, которой люди обычно сопровождают начало опасных предприятий. Собрались, навьючили мулов и пошли вслед за Клириком и Капитаном цепочкой душ в тридцать пять. Ахкеймион, поддерживая Мимару, последний раз глянул в небо и последовал за вереницей исчезающих в темноте фигур. В щели между нависающими над ними стенами расщелины, одиноко мерцал в бесконечной синеве Гвоздь Неба, сигнальный маяк для всего высокого и открытого…

Последний зов к тем, кто отважился войти в исподние миры.

Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), Момемн

О том, что отец вернулся, Кельмомас узнал почти в ту же секунду. Он понял это по множеству неуловимых признаков, которые, к своему удивлению, он умел прочитать: неуловимо подобрались гвардейцы-стражники, живость появилась в движениях и взглядах чиновников и запыхавшиеся, как после долгого бега, суетились рабы. Даже в воздухе появился оттенок настороженности, как будто и сквозняки опасливо затаились. Но понял все Кельмомас только тогда, когда подслушал, как рабы из хора сплетничают о ятверианской матриархе, которая обделалась у подножия Священного трона.

«Он пришел утешать маму», — сказал тайный голос.

Сидя в одиночестве у себя в детской, Кельмомас все трудился над моделью Момемна, вырезая из бальсы причудливые маленькие обелиски, хотя на дворцовые территории давно уже опустились сумерки. Его одолела ребяческая нерешительность, апатичное желание вяло продолжать заниматься каким-то делом, только чтобы протянуть несносное время и упрямо не замечать происходящего и вести себя наперекор ему.

Во всем, что было связано с отцом, Кельмомас всегда испытывал нечто подобное. Не страх, а какое-то опасливое отторжение, упорное и непонятно с чем связанное.

В конце концов пришлось сдаться — и это тоже было частью игры. Кельмомас отправился в апартаменты матери. Слышно было, как в запертой комнате буйствует старший брат Айнрилатас. Брат сорвал голос много лет назад, когда с криком бросался на стены, и все равно хрипел, хрипел, хрипел, словно заливая всю комнату потоками звуков в безумном желании обнаружить течь. Он никогда не прекращал бушевать, поэтому его всегда держали взаперти. Кельмомас не видел его больше трех лет.

Комнаты матери располагались дальше по коридору. Кельмомас как можно тише ступал по устеленному коврами коридору и изо всех сил прислушивался к звукам родительских голосов, проникающих сквозь многочисленные трещинки и поверхности. Перед железной дверью он остановился, дыша едва слышно, как кошка.