Елизавета Дворецкая - Ясень и яблоня. Книга 2: Чёрный камень Эрхины

Никто не замечал сгорбленной дряхлой старухи, одетой в какие-то линялые обноски, которая выбралась из усадьбы почти сразу, как только в нее ворвались квитты и пока еще никто не мешал ей выйти. В то время как нападавшие крушили двери и замки, старуха, опираясь на клюку, переваливаясь, боязливо моргая морщинистыми голыми веками и воровато оглядываясь, проковыляла за ворота и пустилась вдоль редкого сосняка к берегу фьорда. Мимо нее часто пробегали мужчины: растрепанные, тяжело дышащие, с окровавленным оружием, а то и раненые, фьялли и квитты, одни туда, другие сюда, но на старуху никто не обращал внимания. А многие и вовсе ее не замечали: прижимаясь к стволу, она, в своей темной одежде, морщинистая, как сосновая кора, делалась невидима.

Вот она уже стоит над самой водой, и ей видно пространство фьорда: шесть или семь чужих кораблей у причала, еще несколько поодаль в воде – одни пустые, на других люди. На площадке еще продолжалась схватка, но остатки фьяллей сопротивлялись из последних сил. Их упорство уже ничего не могло изменить, оно давало им возможность лишь погибнуть с честью, как погиб Рагнар.

Недолго понаблюдав за всем этим, старуха вынула руку из-под передника. На руке ее, коричневой и морщинистой, блеснул золотой браслет дивной работы – в виде дракона, свернувшегося кольцом. Старинное сокровище плотно сидело на худеньком запястье хилой старухи, точно для него-то и было сделано. А в кулаке, когда старуха разжала пальцы с изуродованными широкими суставами, лежал небольшой черный камень. Самый обычный на вид: золотую оправу кюна Хёрдис приказала с него снять, потому что она и без оправы не могла спутать «глаз богини Бат» с другим, а всем прочим отличать его было ни к чему.

– Ну, посмотрим, есть ли здесь и впрямь немного силы! – бормотала старуха себе под нос, быстро и ловко, при ее-то скрюченных пальцах, обматывая камень тонким ремешком с несколькими узелками. – Посмотрим, родит ли это черное яичко хоть какого-нибудь птенчика, а девять месяцев мы ему быстренько устроим…

…И вдруг громовой удар пролетел над Аскефьордом, разом перекрыв грохот железа и неистовые человеческие голоса. На причальных площадках, на берегу и в усадьбах, у дверей домов и дворовых построек, даже на корабле посреди фьорда, где сражались дружины Эрнольва ярла и Эйрёда конунга, люди в едином невольном порыве втягивали головы в плечи и поворачивались, опуская руки с клинками и щитами. Люди смотрели вверх, ожидая увидеть темные тучи незаметно подкравшейся грозы, но видели предутреннюю голубизну и легкие белые облака. А гром раскатывался все дальше, не умолкая, и постепенно в этом грохоте ухо стало различать голос – хохочущий, больше похожий на завывание бури, чем на голос человеческого существа.

Внезапно все разом закричали: все одновременно, кто где был, на протяжении длинного фьорда увидели одно и то же. Женщина исполинского роста встала над фьордом, упираясь ногами в тот и другой берег, и голова великанши оказалась выше самых высоких елей. Ее развевающиеся черные одежды, рваные и растрепанные, застилали свет, накрывали сумрачной тенью всю округу. Голова размером с дом, копна черных спутанных волос, похожих на грозовую тучу, огромная пасть, широко раскрытая и хохочущая, – все это было так ужасно, что люди падали, точно сама земля дрожала у них под ногами. Дикий хохот великанши разносился над фьордом, отражался от каменистых склонов ближайших гор и возвращался обратно, усиленный, удвоенный и утроенный, и уже мерещилось, что впереди и сзади, справа и слева стоят и хохочут такие же великанши. Сами горы ожили, чтобы пожрать людей!

Великанша взмахнула руками, и все увидели, что в каждой руке у нее болтается маленькая, как котенок, человеческая фигурка. Не все еще сумели разглядеть и понять, что это, как великанша сунула фигурку себе в рот, потом вторую, что-то плюнула, наверное, щит или шлем, и стала жевать. По ее подбородку потекла красная кровь, закапала на грудь, как сок из переспелых ягод. Нагибаясь, великанша хватала с кораблей и берегов все новые фигурки и то совала их в рот, то рвала на части и разбрасывала с хохотом, как исполинский злой ребенок, которому надоели его игрушки. Вот она подняла на вытянутых руках корабль, и длинный боевой дреки в ее руках казался меньше корзинки для ягод. Великанша подбросила его, и весла, щиты, копья посыпались с него, как щепки или сосновые иголки. Хохоча, великанша переломила корабль пополам и разбросала обломки по обоим берегам фьорда.

Треск сломанного корабля наконец пробудил людей от дикого ужаса, заморозившего кровь в жилах. Фьялли, квитты, тиммеры разом опомнились и бросились врассыпную. Никто уже не думал ни о битве, ни о враге, ни о нападении, ни о защите, всеми владело одно: ужас перед жуткой фигурой богини Бат и желание уйти от нее как можно дальше. Те, кто был на кораблях, дружно гребли прочь от нее – одни к вершине фьорда, другие к открытому морю за устьем. Бывшие на берегу бросали иссеченные щиты и бежали прочь, не разбирая дороги. Почти мгновенно берега опустели, только брошенные корабли качались на утренней волне. Над причалом Бьёрндалена поднимался густой дым.

Тьма рассеялась, и великанша исчезла.

«Белый Змей» Эрнольва ярла подошел к причалу, усталые после битвы с тиммерами и придавленные жутким видением хирдманы прыгали в воду и брели к берегу. Навстречу им бежали люди: челядь Пологого Холма, женщины, домочадцы ближайших дворов, искавшие спасения в усадьбе ланд-хёвдинга.

Между женщинами мелькала и Сэла: убедившись, что бежать поздно, она влезла в ту же лодку, что повезла мужчин Дымной Горы через фьорд в дружину Эрнольва ярла, и теперь ждала исхода битвы среди его домочадцев. Скользя взглядом по головам, она искала своих – отца, Кетиля, Гудбранда. Сердце ее тревожно билось: ведь отец ее хром и не очень-то ловок в битве! Мысли ее метались между страхом за близких и ужасом от пережитого: фигуру чудовищной женщины видели и здесь, но Сэла, единственная из всех, сразу поняла, что это такое. Кюна Хёрдис выпустила-таки на свободу богиню Бат! Богиню-Ворона, Богиню-Битву, в жутком, искаженном, кровожадном лице которой так трудно узнать добрую и благостную богиню Фрейю и с которой она, однако, составляет такое же неделимое единство, как зима и лето, свет и тьма, жизнь и смерть. Богиня повернулась к Аскефьорду своей темной стороной, и у Сэлы шевелились от ужаса волосы надо лбом: подумать только, это чудовище она сама принесла сюда, в своей собственной руке! Отчего она не разжала руку, когда этот камень тянул ее на дно?

– Сэла! – Кто-то вдруг схватил ее за плечо.

Обернувшись, она увидела Оддбранда. «Старый дракон», как звала его кюна Хёрдис, в кольчуге и в шлеме, тяжело дышал, и ноги его были мокрыми: он тоже сражался на «Белом Змее». На бедре его виднелась торопливо наложенная повязка, а на ней проступило яркое кровавое пятно и разливалось все шире. Опираясь на копье, старик удерживался на ногах из последних сил, и Сэлу поразило то открытие, что железный и несгибаемый, как сам Один, Оддбранд такой же человек, как все, в придачу – старый, раненый и обессиленный.