Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея

Босая ступня нащупала что-то твердое. Наклонившись, он поднял наконечник стрелы. Медный, сплющенный молотом лист с дерева войны. Размахнувшись, Амфитрион зашвырнул наконечник к забору.

— Лети, — шепнул он. — Лети, не оглядываясь.

Наконечник валялся в пыли. Даже с древком и оперением, сорвавшись с натянутой тетивы, он улетел недалеко: с чужой крыши — сюда, во двор. Кусок металла покорно ждал своей участи. Оставят гнить на земле, отдадут кузнецу в перековку — все равно.

— Что ж, пусть так…

Сын Алкея знал, что никуда не побежит.

Ладья с трудом вошла в узкую горловину бухты. Парус сняли еще в открытом море; спустили и мачту, уложив ее вдоль правого борта. Предвкушая скорый отдых, гребцы дружно орудовали веслами. Брызги срывались с лопастей, сверкнув горстью серебра, и дождем осыпались в пену волн. С берега ладья походила на колыбель младенца-гиганта. Нос и корма, задранные вверх, так и просили, чтобы кто-нибудь прикрепил к ним золотые цепи — и подвесил между небом и землей. Даже расшалившись, дитя не вывалилось бы — заботливые родители нарастили борта решеткой из толстых прутьев, обтянув их воловьей кожей. На обшивку пустили липу-старуху, на киль — скальный дуб; «ребра» — черная акация…

— Эвбейцы, — безошибочно определил Птерелай. — Они что, сошли с ума?

Мелкий купец с грузом дешевых амфор, внаглую пристающий к Тафосу, гнезду пиратов — крылась в этом ирония судьбы, заслуживающая уважения. В душе Птерелай пообещал храбрецам-эвбейцам, что уйдут они с миром, как пришли. Захотят расторговаться — дадим хорошую цену. Он уже собрался, отдав необходимые распоряжения, покинуть берег, когда внимание Крыла Народа привлекли двое на корме, возле рулевого весла. Здоровенный детина, подстать самому Птерелаю, и мальчишка в льняном панцире, с изуродованным лицом. Хозяин ладьи с сыном? Чувствуя, как в сердце закипает недавний шторм, Птерелай вошел в воду по колено, из-под ладони разглядывая гостей. Детина с хохотом что-то рассказывал кормчему, помогая себе жестами; мальчишка, вцепившись в края щита, укрепленного на борту, пожирал глазами тафийского вождя. Кровоподтеки, ссадины на лбу; нос, кажется, сломан. Губы запеклись, вздулись перезрелой, треснувшей смоквой. «Кто тебя избил? — без особого сочувствия размышлял Птерелай. — Ты раб? Пытался сбежать? Вряд ли — у раба отобрали бы панцирь…» В чертах мальчишки, искаженных волнением, исковерканных насилием, читался вызов. Если бы не этот вызов, не знакомая дерзость на грани отчаяния…

— Дед мой, — шепнул Птерелай. — Божественный дед мой…

Вода плеснула, смеясь.

— Благодарю тебя за великую милость…

И всей глоткой, пугая чаек отсюда до горизонта:

— Комето-о-о!

Оставляя за собой пенный след, он двинулся навстречу ладье. Боясь ударить человека, идущего к кораблю, как идут на таран, кормчий заорал на гребцов. Те, мокрые от пота, подняли весла. Не дожидаясь приказа, детина бросил якорь — камень, обвязанный канатом. Встав у борта так, что вода заливала ему рот, Птерелай протянул руки — и дочь, дав волю слезам, прыгнула в его объятия. Легкая, как перышко, думал он. Упрямая, как ослица. Живая; боги, хвала вам — живая…

— Вот, да, — крикнул детина. — Забирай!

— Я знаю тебя, — сказал Птерелай. — Ты Тритон.

— Ха! — обрадовался Тритон.

— Ты сражался в Орее. Убил много моих людей.

— Убил! — согласился Тритон.

— Ты… — Птерелай сощурился, изучая могучую фигуру Тритона. Нет, ошибка исключалась. — Ты морской ?

— Ага! Левкофея, значит. Мамка моя…

Птерелай отошел назад, туда, где вода была ему по грудь. Дочь положила голову отцу на плечо и затихла. Лишь изредка всхлипывала, словно ребенок, которому снится страшный сон. Живая, вспомнил Крыло Народа. Ему было трудно привыкнуть к этой радости. Радость делала его уязвимым.

— Вытаскивайте ладью на берег, — распорядился он.

— Не-а, — замотал головой Тритон. — Обратно плывем.

И показал кормчему кулак: понял?

— Успеете обратно.

— Не-а, не успеем. Я обещал сразу. У меня там дубина и Амфитрион, — силач моргнул и поправился: — Амфитрион и дубина.

— Забери его, — взмолился кормчий к Птерелаю. — Дерется, гад…

Стыд жаркой волной окатил Птерелая. Казалось, грозный Колебатель Земли в гневе ударил трезубцем, и море вскипело, грозя сварить Посейдонова внука, опоздавшего сбежать на сушу. Изо всех сил Крыло Народа прижал к себе дочь, чудом возвращенную домой, и оглох от вопля, неслышного другим, вопля, который исторгся из его собственной груди, чтобы вернуться громовым эхом:

«Готовь тризну, хромой Алкей! Я приду за твоим сыном!»

— Он взял тебя? — спросил Птерелай у дочери. — Ты ждешь ребенка?

— Он дрался за меня. Его дядя хотел меня убить…

— Он взял тебя силой?!

— Нет. Он думал, я — Эвер…

— Он…

«Что со мной? — ужаснулся Птерелай. — Она отвечает, а я не слышу. Не верю. Готов любой ценой вырвать ответ, дающий мне право на ненависть. Благодарность чужда моей природе, она обезоруживает. Так допрашивают не дочь, а жену, мучаясь ревностью…» Эвбейцы, нервничая, слушали разговор отца с дочерью. Кормчий и гребцы искренне полагали, что под насильником Птерелай имеет в виду драчливого силача, сопровождавшего «мальчишку», и ждали, что вот-вот начнется бой не на жизнь, а на смерть.

— Эй! — напомнил о себе Тритон. — Все, да? Я плыву обратно.

Птерелай смотрел на морского дурачка и видел себя, родись Крыло Народа скорбный рассудком. «Будь ты трижды косноязычен, — читалось во взгляде тафийца, — ты расскажешь мне все. А что не расскажешь ты, я узнаю от дочери.» Порыв ветра, налетев со спины, из-за отрогов Айноса, растрепал волосы Птерелая. Тонкий, как игла, золотой блеск мелькнул в кудрях; отразился в глазах людей на ладье, вынуждая тех заворочаться с беспокойством. Лишь Тритон остался равнодушен к коварному золоту. Блеск отразился от его здорового глаза — стрела от щита; голубой же, незрячий глаз поглотил высверк без остатка. Враг, отметил Птерелай, и враг опасный. Значит, надо, чтобы — друг.

— Завтра. Обратно поплывешь завтра.

— Не-а!

— Завтра. На самом быстром из моих кораблей.

— Да? — Тритон почесал в затылке. — Ладно, завтра.

Кормчий упал на колени, славя милость небес.

Поначалу суд намеревались вершить во дворце. Но взбудораженная толпа с утра затопила город. Прибой людского моря бурлил под стенами акрополя, грозя перехлестнуть через край. Микенцы жаждали зрелища. Не каждый день судят вчерашнего героя, нынешнего убийцу ванакта! Рыночная площадь тоже не смогла вместить всех желающих. Пришлось пойти на поводу у требовательных горожан и отыскать место за восточной окраиной, на холме, растрескавшемся от зноя — как давно делали афиняне, опытные во всякого рода разбирательствах. Покойник-Электрион оказался на диво предусмотрительным: здесь нашлись каменные скамьи для судей, круглая площадка для подсудимого и возвышение для ораторов. Отсюда Микены выглядели россыпью камней, смеха ради накрытых черепашьими панцирями крыш. Лишь акрополь производил впечатление. Если взгляд с обычного холма столь радикально менял мироощущение, что тогда говорить о взгляде с Олимпа?!