Стивен Эриксон - Дань псам

И боги ничем не отличаются от нас!»

Нет, его не поразил бог, что угнездился в душе. Кадаспела безумен, если думает, будто такое создание на что-то способно. Вложи в глубину сердца страстное желание убивать, а потом покажи весь ужас беспомощности — ох, разве это не жестокость выше всех пределов? Разве это не приглашение сойти с ума?

«Кедаспела, ты сделал всего лишь версию себя. И ничего иного не смог бы… да, я понимаю.

Но, чтоб тебя, эта плоть — моя. Не твоя.

Проклятие…»

И вот он, пойманный в «великий рисунок». Его кожа — часть гобелена. А какая на нем изображена сцена? Увы, ему не увидеть.

Демон Жемчужина стоял, сгорбившись под весом тел, и железные корни свисали до земли. Он не мог поднять новых и стоял, тихо плача; ноги его дрожали и подгибались, походя на падающие деревья. Он уже давно понял бесполезность ненависти. К Верховному Магу Тайскренну, призвавшему его и подчинившему своей воле. К Бену Адэфону Делату, бросившему его против Сына Тьмы, к самому Рейку, чей меч жалит больно. Всё иллюзия. Ненависть — ложь, питающая твои эмоции, но высасывающая дух. Нет, Жемчужина больше не испытывает ненависти. Жизнь — сделка между ожидаемым и неожиданным. Но не все мы — хорошие торговцы…

Драконус подошел к нему. — Жемчужина, друг мой, я хочу сказать прощай. И поведать, как мне жаль.

— Что тебя так печалит?

— Мне хочется просить прощения за всё. За Драгнипур. За ужас, выкованный моими руками. Разве не правильно, что оружие забрало своего создателя? Думаю, что правильно. Да уж. — Он помолчал, закрыв лицо руками. На миг показалось — сейчас он вцепится в бороду, раздерет кожу. Но вместо этого скованные руки упали вниз, словно под весом цепей.

— Мне тоже жаль, — сказал Жемчужина. — Видеть конец всего этого.

— ЧТО?!

— Так много врагов, сошедшихся вместе не по своей воле. Враги, однако работающие воедино. Так давно. Разве это не чудесно, Драконус? Необходимость заставила их соединить руки, работать сообща. Чудесное дело.

Воитель взирал на демона. Казалось, он онемел.

Апсал’ара взобралась на балку около колеса. Удержаться было трудно — повозка качалась и скрипела, ведь её по-прежнему бездумно тащили вперед; балка была покрыта слизью, потом, кровью и еще какой-то гадостью. Однако что-то происходило в портале, в ледяном черном пятне под самой серединой днища.

Непонятный поток струился во Врата, сложное переплетение нитей, спускавшееся с бока фургона. Каждое щупальце чернильно-темное, но вокруг него слабое болезненное свечение, пульсирующее медленнее, чем бьется человеческое сердце.

Что это? Жалкий бог Кедаспелы? Он пытается использовать шедевр безумного татуировщика как решетку, как такелаж, по которому можно спуститься и нырнуть во Врата?

Он пытается сбежать. Если так, она готова его опередить.

Пусть холод сожжет ее плоть. Пусть отвалятся целые куски. Лучше так, чем рычащие воплощения хаоса, рвущие ей горло.

Она подобралась еще ближе; дыхание вылетало потрескивающими перьями, они тут же превращались в сверкающие кристаллы и падали вниз. Это напомнило юность, ночи в тундре, когда падал первый снег, когда тучи ежились, отрясая алмазные меховые бока, и мир становился таким тихим, таким бездыханно — совершенным, что ей казалось: через миг она сама станет ледяной, навеки приморозит к почве свою юность, смелые мечты и дерзания, память о любимых лицах — матери, отце, родичах и возлюбленных. Никто не постареет, никто не умрет, сойдя с пути, да и сам путь — верно, он не кончится никогда.

«Я остановлюсь на середине шага. Нога никогда не опустится, никогда не понесет меня вперед, ближе к концу дней. Да, оставьте меня здесь. В самом сердце возможностей, ни одна из которых не выпадет. Не будет ни потерь, ни ошибок, ни сожалений на губах — я не почувствую холода.

Я не почувствую холода…»

Она закричала, вдохнув обжигающе-холодный воздух. Какая боль… как она вообще решилась подойти?..

Апсал’ара сжалась в комочек. И поглядела на рисунок — вот он, длиной с человека, струится сверху. Если она прыгнет, попросту бросится вперед — не поймает ли ее волнующаяся сеть?

Или рассыпется? Или уплывет, открыв возможность свободного падения телу — замороженному, твердому, лишенному жизни, с открытыми, но незрячими глазами?

У нее мелькнула новая мысль, разметав сомнения и страхи. Несмотря на боль в руках, Апсал’ара принялась подтягивать цепи, укладывая звено за звеном на балку.

Наделен ли холод Врат силой, способной сломать цепи? Если она бросит груду во Врата, так далеко, как сможет, лопнут ли звенья?

И что потом?

Она зарычала. «Да, что потом? Бежать как заяц, оставить фургон далеко за спиной, бежать от легионов хаоса?

А когда падут сами Врата, куда я побегу? Сохранится ли этот мир?»

Тут она поняла: вопрос лишен значения. Освободиться на один миг — этого достаточно.

«Апсал’ара, Госпожа Воров. Хороша ли она была? А как же! Она сорвалась с цепей Драгнипура!»

Имасса продолжала вытягивать звенья цепей. Она дышала тяжело и мучительно, леденя воздухом легкие.

Драконус отошел от Жемчужины. Он не мог позволить эмоциям демона пробудить собственные чувства. Он не мог принять такую силу прощения, не говоря уже о желании найти нечто достойное в проклятом, объятом бурей безумия мире. Видеть, как Жемчужина стоит, сгибаясь под весом дергающихся, истекающих кровью тел бывших товарищей… нет, это слишком.

Кедаспела не справился. Рисунок был с пороком; в нем не оказалось силы для сопротивления гибели. Отчаянная игра — единственная, оставшаяся Драконусу. В чем же упрекать безногого и слепого Тисте Анди? «Никто из нас не смог бы.

Мы обречены с того момента, когда Рейк прекратил убивать».

И все-таки в нем не поднимается гнев при мысли о Аномандере Рейке. Фактически он начинает понимать — и сочувствовать — такому утомлению, такому желанию покончить со всем. Закончить всё. Назвать это игрой — таков был первый самообман. Самый главный принцип заключал в себе неизбежность конечной неудачи. Скучающие боги и их наделенные ужасающими силами дети — худшие судьи, когда приходится судить саму схему бытия. Они избегают перемен, хотя меняют мир вокруг; для себя они стараются сохранить даже угольки пережитого, хотя у соперников отбирают всё. Они провозглашают любовь, чтобы ловчее убивать и предавать.

Да, Драконус понимает Рейка. Всякая игра, вызывающая страдания и горести — мерзость, извращение. «Разрушай. Покончи со всем, Рейк. Мой наследник, мой духовный сын, мой неведомый, непостижимый преемник. Делай что должен.

Я не вмешаюсь.

О, какие смелые слова.

Когда на самом деле нужно сказать: «У меня нет выбора»».