Брайан Крэйг - Пешки Хаоса

— Ничто не может помешать погибели всего живого, — ответил бог Гульзакандры устами Гициллы. — В конечном счете — все, что живет — вернется в пыль и прах, а все, что обладало силой — к бессилию. Значение имеет только то, как жизнь горит. И не насколько быстро, но КАК. И в чем была бы радость принять сторону Хаоса — быть Хаосом — если бы не было Порядка, чтобы бороться с ним? Какое удовольствие в победе, доставшейся слишком легко? Какая гордость, радость, чувство достижения, триумф? Враги нужны мне больше, чем друзья. Ничто так для меня не ценно, как предатель. Но у моих врагов все по-другому. Запомни это хорошо, Дафан, когда к тебе вернутся чувства. Порядок нетерпим к предателям и слабым, и к творчеству, и к тем, кто не умеет приспособляться к положению вещей. Порядку нужен лишь порядок, и неподвижность разума. Ты можешь к этому прийти, если захочешь — когда ты сможешь что-то захотеть. Но если бы ты выбрал путь иной — то большего достиг бы… Если твой выбор будет мудрым — ты станешь более великим колдуном, чем Гавалон.

— Никогда, — ответил Дафан. — Я человек, и не имеет значения, что я мог потерять, защищая людей. Я не могу и не хочу быть чем-то иным — и если я не могу сейчас испытывать чувства, по крайней мере, это означает, что я свободен от всех соблазнов и искушений. Меня невозможно склонить к скверне.

— И это очень хорошо, — сказало существо, которое не было Гициллой. — Единственное, что Губительные Силы ценить способны больше падших душ — лишь души чистые. Я пожелал бы тебе долгой жизни, если бы мог ты долго жить, и счастья, если бы оно существовало. Однако полагаю, что будет больше шансов выжить у тебя, если отсюда ты пойдешь на запад.

Дафан отпустил обмякшие, покрытые язвами руки Гициллы, и она упала на бок.

Как только ее тело упало на землю, плоть начала слезать с костей, растекаясь по жирной земле, словно ей очень хотелось стать удобрением для обновленного мира, не терпелось принять участие в будущих событиях его жизни.

Дафан знал, что это не сновидение. Он знал, что еще понадобится время, чтобы научиться снова видеть сны — и когда он научится, в его снах не будет ни капли так называемой «мудрости».

Он поднялся на ноги и подставил лицо теплому ветру, обдувавшему его холодные щеки. Солнце сейчас было алым, как артериальная кровь, поднявшись еще выше в словно окровавленном небе, и было скорее пугающим, чем манящим.

Но все равно, когда Дафан отправился искать свое место в новой жизни, он пошел на восток, а не на запад, потому что знал — только глупец поверит словам лживого бога. И если бы Дафан мог сейчас чего-то хотеть, он, несомненно, хотел бы узнать, что же в действительности стало с домом, где жили они с матерью — которая, если судьба окажется необычайно великодушна, может быть еще жива.

Пожалуй, было бы вполне логично именно там начать новую — правильную — жизнь.

ДАФАН проснулся, не увидев никаких сновидений. Отвернувшись от загадочного взгляда мертвых глаз Гициллы, он посмотрел на кроваво-алый рассвет.

Диск поднимавшегося солнца был багровым. Чтобы достигнуть поверхности планеты, его лучи должны были пройти сквозь пелену ожившего варп-шторма, а потом — завесу дыма и пепла, поднятого имперскими бомбами. Эти два полупрозрачных барьера перемешивались и сливались друг с другом, и их игры со светом, несомненно, являли собой чудесное зрелище. Все небо было разноцветным — красным и оранжевым, розовым и фиолетовым, испещренным яркими радугами и бушующими вихрями — но Дафан смотрел на все это бесстрастно, не испытывая никаких чувств.

Когда Дафан увидел, что сделал с местной растительностью варп-шторм, сотворенный Сатораэлем, в его разуме на мгновение возник вопрос, не было бы более интересно проснуться немного раньше, но Дафан не мог ощущать сожаление, что не сделал этого — как и какое-либо другое чувство. И вопрос был оставлен без ответа и без внимания, как и любой другой каприз воображения.