Стивен Эриксон - Пыль Снов

Седдик с удивлением взирает на новый мир, восторженно слушает, как Баделле делает странные составные имена, создавая новый язык.

К полудню они отыскали источник. Развалины жалких загонов для скота окружали мелкую яму с нечистой водой.

Змея встала и начала медленно, мучительно оборачиваться вокруг замутненной лужи.

Само ожидание убило десятки детей; те, что вылезали из грязи, черные с ног до головы, иногда падали в корчах, сворачиваясь клубками. Иные извергали содержимое кишок наружу, портя воду еще больше.

Еще один плохой день для Чел Манагел.

Еще позднее, когда жара стала совсем невыносимой, они заметили на горизонте серое облако. Спиногрызы завыли в ужасе, задергались. Когда туча подлетела ближе, псы разбежались.

То, что показалось дождем, не было дождем. Туча не была тучей.

Это была саранча, но совсем не похожая на обычную.

Блестя крыльями, стая заполнила половину неба. Шум оглушал — треск крыльев, щелканье челюстей, каждая в палец взрослого длиной. Из окутавшей колонну тучи вылетали плотные клубки насекомых, казавшиеся почти отдельными существами. Когда один ударил в скучившихся детей, раздались вопли ужаса и боли — полетели ошметки кровавого мяса, потом и кости… Когда орда пропала, сзади остались кучи волос, груды обглоданных костей.

Саранча питалась мясом.

Таким был первый день среди Осколков.

Воспоминания капрала Тарра об отце можно было суммировать одной цитатой, подобно талианскому похоронному колоколу звенящей над всей длиной Таррова детства. Грубое, громогласное высказывание, вбитое в трепещущего сына: «Сочувствие? Да, у меня есть сочувствие — к мертвым. Ни к кому иному! Никто в нашем мире не заслуживает сочувствия, ежели не умер. Понял, сынок?

Понял, сынок?»

Так точно, сэр. Отличные слова для будущего солдата. Помогают держать мозги… в порядке. Избегать всего, что могло бы помешать вот так крепко держать щит, вот эдак — с размаху — рубить коротким мечом. Это своего рода самодисциплина. Многие назовут ее тупым упрямством, но только потому, что не понимают они жизнь солдата.

Учить людей быть дисциплинированными, как он понял, нелегко. Он прошелся вдоль строя летерийских солдат (да уж, назвать солдатами их можно с большой натяжкой), замерших по стойке смирно (ну, местные смирнее стоять не умеют — пока что). Ряд лиц, красных на палящем солнцепеке, сочащихся потом.

— Бригада Харридикта, — прорычал Тарр. — Что за имечко такое? Кем был этот Харридикт, Худа ради… нет, не отвечать, проклятые дураки! Каким-то бесполезным генералом, воображаю, или еще хуже — каким-то купчишкой, радующимся, что ему позволили разодеть вас в цвета своего Дома. Купцы! Торговле нет места в армии. Мы построили империю на трех континентах только потому, что держали их в стороне! Купцы — стервятники войны, их клювы могут показаться улыбающимися ртами, но уж поверьте мне — это только клювы.

Тут он остановился, истощив словарный запас, и махнул Каракатице. Тот вышел вперед со свирепой ухмылкой — идиот любит роль Бравого, как они сами себя прозвали. У летерийцев есть мастер-сержанты, а у малазан будут теперь Бравые Сержанты, иначе Зубастики — не повторяйте, парни, это шутка для своих. Первым шутку придумал капитан Рутан Гудд, а он, давно понял Тарр, солдат что надо. [2] Имеется в виду Бравый Зуб — весьма популярный в малазанских армиях старший сержант из лагеря для новобранцев в Малазе, давший клички почти всем героям. — прим. переводчика.

Каракатица широк в плечах, грузен — очень подходит для такой роли. Сам Тарр на полголовы ниже, но только чуток уже в плечах — а значит, подходит еще лучше. Ни один из здешних так называемых солдат не простоит в рукопашной с малазанином и дюжины ударов сердца. Ужасная истина. Они слишком мягкие.

— Эта бригада, — громко и презрительно заорал Каракатица, — зря занимает мировое пространство! — Он помолчал, вглядываясь в твердеющие от оскорблений лица.

Как раз пора. Тарр наблюдал, положив руки на пояс.

— Да, — продолжал Каракатица, — я наслушался ваших пьяных россказней… — тон его как будто приглашал всех пойти посидеть в кабачке: понимающий, мудрый и почти — вот черт! — сочувственный. — Да, да, я самолично видел ту уродливую, жалкую свинью, которая у вас сходит за магию. Без дисциплины, никакой тонкости. Грубая сила и полная дурь. Итак, для большинства из вас битва — это копание носом грязи, а поле битвы — место, на котором сотни помирают ни за что. Ваши маги сделали войну жалкой, бессмысленной шуткой… — тут он развернулся и подскочил нос к носу к одному из солдат: — Ты! Сколько раз ваша бригада теряла пятьдесят процентов состава в одном бою?

Солдат (Каракатица умеет выбирать) оскалил зубы. — Семь раз, Бравый Сержант!

— А семьдесят пять?

— Четыре, Бравый Сержант!

— Девяносто процентов?

— Однажды, Бравый Сержант, но не девяносто. Сто процентов, Бравый Сержант.

У Каракатицы отвисла челюсть: — Сто процентов?

— Так точно, Бравый Сержант!

— Вас стерли до последнего солдата?

— Так точно, Бравый Сержант!

Каракатица склонился еще ближе; лицо его стало пунцовым. Он проревел: — А вам не приходило в голову — хотя бы одному — что лучше перебить всех магов еще до начала боя!?

— Тогда другая сторона смогла бы…

— Ну, сначала нужно было переговорить с ними, перебить ублюдков одновременно. — Он откачнулся, взмахнул руками. — Вы не бьетесь! Вы не воюете! Вы просто строитесь, чтобы удобнее было лечь в могилы! — Он провернулся на месте. — Вы что, все идиоты?

На балконе, нависшем над плацем, Брюс Беддикт несколько раз моргнул. Королева Джанат хмыкнула из тенечка, потом сказала: — Знаешь, он в чем-то прав.

— На данный момент, — ответил Брюс, — это не имеет значения. У нас осталось слишком мало магов, и даже эти потеряли почву под ногами. Похоже, происходит молчаливая революция, и, когда пыль осядет, изменится вся наука колдовства. — Он поколебался. — Но не это меня тревожит, когда я слушаю солдат внизу. Что опасно — мысль, будто они должны решать все сами.