Энди Чемберс - Путь эльдар: Омнибус

Он сидел с Корландрилом на усыпанном цветами холме Эфирного Тора в куполе Великолепных Треволнений, смеясь над воробьями-полуденками, что токовали в кустах.

Он видел смирение на лице прощающейся с ним Тирианны и чувствовал тепло лежащей рядом Афиленниль.

Он ощущал касания Маэнсит в их первую совместную ночь на борту «Фаэ Таэрут». Наслаждение женщины продлилось недолго: из её глаз потекли кровавые слезы, и алайтокец бежал, ища спасения в свободной фантазии.

Вулканическое извержение выбросило блистающее зеленое пламя, вознося Арадриана к небесам, словно горстку пепла на перегретых ветрах. Ураганы ревели вокруг изгоя, крохотной песчинки среди ярящейся бури, и он поднимался всё выше, а внизу расстилались огненные равнины. Алайтокец долго порхал, перелетая с одного порыва на другой, ни разу снижаясь, только взмывая до тех пор, пока не исчезла сама земля, и эльдар не оказался в окружении звезд.

Теперь уже солнечные ветра подхватили нематериальную форму Арадриана, со свистом перебрасывая его по небесному своду, так, что бесплотное тело изгоя скользило между облаками туманностей и кольцами сверхновых. Он сам превратился в звездный свет, стал быстрым и легким, как мысль, а затем обратился в ничто: часть эфирной материи, что скрепляла Вселенную.

Воцарились мир и свобода.

Иногда Арадриан ел, иногда пил, хотя почти не замечал этих неравномерных перерывов в сновидениях. Когда его возвращению к метагрёзам угрожало бодрствование, — истинное пробуждение, вызванное физическими потребностями, — изгой вновь использовал дремолист, давая отпор реальному миру, чтобы продолжить исследование глубин и высот подсознания.

Там он мог избежать боли, вызванной неудачей. В мире снов над ним не смеялся Таэлисьет. Скрываясь за пеленой бессознательного, Арадриан прятался от ужаса и боли, увиденных им в глазах Маэнсит, когда женщина спросила, что случилось с её кораблем.

Цикл за циклом изгой убегал в тусклые объятия мемоснов. Какая-то добрая душа — возможно, по приказу комморритки, а возможно, и нет — оставляла пищу и напитки у двери его каюты. Арадриан ни разу не включал свет, ел в темноте и тишине, пока предыдущие сны сплетались с будущими видениями, превращая каждую трапезу в воображаемый банкет, каждый стакан воды или сока — в отличное вино.

Так лучше для всех, говорил себе алайтокец в редкие моменты ясности между дозами дремолиста. Он, безнадежно утративший цели в жизни, но безнадежно страшившийся смерти, был бесполезен для окружающих, и, более всего, для самого себя.

Изгой смеялся над своей мрачностью, наслаждался грустью, сжимавшей сердце. В грёзах ему являлись видения сети бесконечности Алайтока, превратившейся в ловушку между жизнью и смертью. На фоне огромного мира-корабля Арадриан был всего лишь искоркой энергии, а рядом с Галактикой казался крохотным проблеском света.

Его насмешки над собственной ничтожностью во вселенной исчезали, отброшенные воплощенной яростью — образом командующего Де’вака, преследующим корсара. Теперь алайтокец понимал, что жизнь не имеет смысла, в ней нет иной цели, кроме простого существования до тех пор, пока она не оборвется. Каждый живущий мимолетно касался судеб других, но не оставлял о себе долгой памяти в оборотах великого колеса Галактики.

Грёзы Арадриана становились всё более экспрессивными и все менее связанными с реальностью. Изгой сознавал, что должен прекратить злоупотребления, что сновидения и дремолист рано или поздно разрушат его психику. Мимо алайтокца проплывали лица из прошлого: он снова пережил последнюю встречу с Ридатрином на мосту Томительных Скорбей, только теперь у друга было лицо самого Арадриана, да и вообще это оказался не Ридатрин, а теневидица Роинитиэль в зеркальной маске. Тогда корсар расхохотался, так громко и неудержимо, что его грудь и живот, казалось, вот-вот разорвутся.

Так оно и случилось, и ребра изгоя разошлись, обнажая бьющееся сердце, но вот самого органа уже не было на месте. Поднявшись во сне, алайтокец прошел по следу из капель крови и обнаружил, что за его сердце дерутся крошечные фигурки: Тирианна и Корландрил, Афиленниль и Маэнсит. Они били и царапали друг друга, и, впиваясь миниатюрными пальчиками в красную плоть, тянули и терзали сердце Арадриана.

С влажным хлопком оно разорвалось на части, окатив изгоя сладким нектаром.

На полу, где только что лежало сердце, возник медленно пульсирующий путеводный камень алайтокца. Корсар попытался поднять его, чтобы затолкать в грудь и заполнить пустоту под ребрами, но рука прошла сквозь вместилище души.

Из теней каюты послышалось детское хихиканье, и слабо различимые андрогинные создания задвигались во тьме, неотрывно глядя на Арадриана черными глазами.

Помещение вдруг расширилось, и изгой понял, что спит на кровати у моря, в том старинном дворце с привидениями. Повсюду висели картины, посвященные событиям из его жизни, образы друзей, родственников, незнакомцев и врагов; каждое лицо, когда-либо виденное алайтокцем. С неожиданной живостью пробежав по громадной комнате, он поднял лежавший на полу портрет в серебряной оправе.

— Я не один, и я един, — произнесло изображение Эстратаина. Тут же невыразительное лицо ками заполонило все картины вокруг тысячами безглазых, безносых образов, которые неотрывно взирали на Арадриана со стен и потолка, бросали обвинительные взгляды с паркетного пола.

Издалека доносились знакомые звуки флейты Лехтенниана и бренчание его же полулиры, но они становились все тише. Солитер удалялся от него, а не шел на помощь.

Грёзы приходили и уходили, реальный мир уже не заботил изгоя.

Со временем сновидения изменились вновь. Раз за разом Арадриан снова переживал моменты любовной связи с Афиленниль, вот только партнершей его в эти пылкие мгновения была уже не странница, а провидица. Всё прочее — место и настроение, смех и страсть — оставалось тем же самым, но в роли любовницы алайтокца выступала Тирианна, чего никогда не случалось в жизни.

— Они идут убить нас, — прошептала девушка, лежащая рядом с ним. Тепло её тела согрело руки Арадриана, когда Тирианна прижалась ему к груди. — Мы все будем гореть.

— Я не понимаю, — ответил изгой, садясь на постели.

Корсар услышал крики, далекие вопли боли и ужаса, эхом отдающиеся в каюте. Он был уверен, что бодрствует, эффект от последней дозы дремолиста уже прошел. Грёза, однако же, не исчезала, и алайтокца преследовал запах гари.

Посмотрев на опустевший до половины пакет с наркотиком, Арадриан сказал себе, что видение ничего не значит. Большинство снов не имели смысла. Изгой потянулся за новой щепоткой дремолиста, и вскоре его унесло вдаль серебристое облако наслаждений; сидевшая рядом Тирианна весело смеялась.