Эдгар Райс Берроуз - Тарзан из племени обезьян

— Ты пришла поблагодарить мня за спасение от быка? — спросил человек-обезьяна на диалекте племен Западного Берега.

На этом своеобразном варианте французского он говорил с Лао и с народом Човамби и Вазири — но сероглазая девушка явно не поняла ни слова. Тарзан попробовал все остальные известные ему человеческие языки — безуспешно.

Лэ с любопытством рассматривала пленника, но не отвечала.

И вдруг из-за полураскрытой двери раздался голос, окликнувший жрицу на языке, знакомом Тарзану с детства — на языке его матери Калы, наречии лесных горилл. Резко обернувшись, девушка велела сунувшемуся за ней зверочеловеку удалиться, и тот сейчас же подчинился.

— Всегда ли мужчины вашего племени убегают при виде быка, оставляя женщину на растерзание зверю? — спросил человек-обезьяна.

Жрица вздрогнула и сделала шаг назад… Уж не ослышалась ли она?

Но нет, черноволосый гигант снова обратился к ней на языке обезьян:

— Я рад, что ты осталась цела. Не бойся меня, подойди!

— Кто ты? — прошептала Лэ, глядя на прикованного к стене пленника, который просил ее не бояться.

— Я — Тарзан. А тебя зовут Лэ, правда?

— Ты знаешь меня? Поэтому ты и спас мне жизнь?

— Я спас тебя потому, что в моем племени не принято бросать женщину в беде…

(Приемыш Калы говорил не «мужчина» и не «женщина», а «самец» и «самка», досадуя, что примитивный язык антропоидов не позволяет ему облекать мысли в подходящие слова).

— А еще я убил быка потому, что обещал твоей сестре Лао, что твоя кровь не прольется на камни Опара.

Вскрикнув, Лэ бросилась к Тарзану.

— Ты видел Лао? Когда?

— Три дня тому назад.

Лэ торопливо захлопнула дверь, вернулась к пленнику и начала забрасывать его вопросами, на которые тот едва успел отвечать.

Вскоре Тарзан понял, что в груди верховной жрицы идет жестокая борьба между привязанностью к сестре, объявленной в Опаре предательницей и вероотступницей, и преданностью догмам и нормам поведения, внушаемым девушке с детства.

Ум Лэ не уступал в живости уму ее старшей сестры, но в отличие от Лао нынешняя жрица не была бунтаркой. Разговаривая с Тарзаном, она то и дело оглядывалась на дверь, опасаясь, что кто-нибудь подслушает ее беседу с узником.

Наконец человек-обезьяна заговорил о том, что его больше всего интересовало:

— Ты выпустишь меня отсюда, Лао? Или крови быка мало, чтобы утолить жажду ваших богов?

Слово «боги» он произнес по-английски, ведь гориллы не имеют понятия о божествах.

Лэ опустила голову и долго молчала.

Тарзан не торопил ее, хотя потихоньку начал пробовать на прочность цепь своих кандалов.

— Я не смею тебя отпустить, — наконец проговорила верховная жрица. — Ты удивительный человек, такой человек, которого я всегда мечтала встретить. Я очень хочу, чтобы ты остался жив, и сделаю все, чтобы тебя не убили. Но это будет нелегко. Пока тебе придется остаться здесь, а я постараюсь придумать, как спасти тебе жизнь!

И, прежде чем Тарзан успел что-нибудь сказать, Лэ быстро вышла из комнаты и захлопнула дверь; было слышно, как заскрипели массивные засовы — один, другой, третий.

Человек-обезьяна трудился около пяти минут, прежде чем звенья золотой цепи лопнули. Эти усилия немного согрели его, и все же он продолжал дрожать и стучать зубами — в промозглой каменной клетке царил просто адский холод.

Тарзан подошел к двери и налег на нее плечом.

Он долго пытался вышибить или расшатать створки, однако ни одна из его попыток не увенчалась успехом; дверь как будто составляла единое целое со стеной.

Оставив дверь в покое, Тарзан посмотрел на далекую решетку на потолке, обошел всю камеру, ощупывая стены: в отличие от пола на них не было ни единой выбоины, ничего, за что могли бы ухватиться его цепкие пальцы. При всей своей невероятной ловкости выкормыш гориллы не смог бы подняться вверх по сорокафутовой гладкой стене.

Тарзан продолжал ходить по кругу, пытаясь согреться и в то же время лихорадочно обдумывая, как поступить. Он почти не надеялся, что Лэ уговорит других жрецов даровать ему жизнь. Но даже если и так — ему наверняка не вернут свободу! А прозябание взаперти, пусть даже в теплом помещении — это хуже, чем смерть…

Человеку-обезьяне все трудней становилось терпеть пытку холода, все сильнее давили на него каменные стены; он уже не ходил, а бегал, пока не споткнулся о кусок цепи, свисающий со вделанного в стену кольца.

Со злобным рыком Тарзан ухватил золотое кольцо толщиной в половину своего запястья и одним движением выдрал его из стены. Как ни странно, оно вылетело вместе с камнем, к которому крепилось, и в образовавшуюся дыру хлынула струя теплого воздуха. Человек-обезьяна несколько мгновений стоял, подставив руки под еле ощутимое, но восхитительное тепло; потом принялся бешено расшатывать камни рядом с отверстием.

Под его титаническими усилиями они подавались один за другим; вскоре дыра была уже такой, что Тарзан смог на всю длину просунуть в нее руку… И его пальцы не нащупали следующего слоя камней. Впереди была лишь пустота, наполненная теплом!

Человек-обезьяна энергично принялся расширять отверстие.

Вскоре он сумел просунуть в дыру голову и плечи и, извиваясь, как змея-Хиста, начал протискиваться вперед. Он надеялся, что окажется в соседней комнате, откуда сумеет найти выход, но, как ни нащупывал опору по ту сторону отверстия, его руки находили только пустоту. И в этой пустоте царила кромешная тьма.

Должно быть, пол находится намного ниже уровня дыры, — решил человек-обезьяна. Его туловище уже высунулось наружу по пояс, и, не желая больше торчать в таком дурацком положении, он резко перевесился вниз, чтобы все-таки опереться на невидимый пол…

Его ладони не встретили никакой опоры, и, вывалившись из дыры, Тарзан полетел в пустоту. Пол в этой комнате и впрямь был далеко внизу, но пленник даже не предполагал, насколько далеко!

Ужасное падение в полной тьме длилось пять или шесть секунд, а потом пальцы Тарзана ухватились за край невидимого карниза. Только что узнику было холодно — теперь стало горячо, но он уже закинул колено за край каменного ограждения.

Хвала всем Древним Богам, за ограждением тоже была дыра!

Приемыш Калы втиснулся в отверстие, ободрав плечи и живот о неровности камня, и пополз вперед. Вскоре он понял, что попал в еще худшее положение, чем тогда, когда болтался над пропастью. Пробитый в стене ход был настолько узок, что Тарзан едва мог двигаться в нем, и вскоре на него навалилась дикая паника: он подумал, что вот-вот застрянет и останется замурованным заживо в этом темном тесном гробу.

Камни стискивали его со всех сторон, а человек-обезьяна продирался вперед, как безумный, не чувствуя, как шершавые глыбы сдирают кожу с его живота, груди и плеч. В смертельном ужасе, готовом погасить рассудок, Тарзан радовался только одному: что снял с груди пектораль, прежде чем отправиться в Опар. Будь на нем это украшение толщиной в двадцать книжных листов, он неминуемо бы застрял.