Джонатан Грин - Империум человечества: Омнибус

— Как вы… — начал говорить Эрик, но краснота заволокла глаза Ягера, и он скорее услышал, чем почувствовал, как его голова стукнулась об пол. Шум крови в ушах заполнил сознание прежде, чем он провалился в беспамятство.

Ягер открыл глаза и поморщился от яркого солнечного света. Он сидел, прислонившись к спасательной капсуле где-то в пустыне Меарописа. Ферикс делал перевязку груди Марти, а на собственную ногу Ягера была наложена шина, что предполагало перелом. Эрик заметил, что он очнулся; юноша присел перед ним на корточки с мрачным лицом:

— «Раптор Один», от неё практически ничего не осталось, — юный стрелок едва не рыдал.

Ягер глубоко вздохнул и собрался с мыслями. Рывком встав, он вздрогнул от боли в ноге и огляделся. Прямо по горизонту висели огромные клубы пыли.

— Не волнуйтесь, это Гвардия наступает на столицу, — заверил его Эрик.

— Какие… какие ещё потери? — быстро спросил Ягер, не сводя глаз с Эрика.

— Две трети «Мародеров» уничтожены, — хрипло ответил тот, и теперь влага явно заблестела в его глазах. — Половина «Громов». Семь пилотов погибли. Боюсь, Лосарк больше не пополнит свой счет побед. Тридцать три члена других экипажей мертвы. Четырнадцать ранены, включая Марти с осколками в позвоночнике и вас.

— Итак, летные группы «Божественной Справедливости» почти полностью уничтожены, — горестно вздохнул Ягер. — Это стоило того, Эрик?

На лице Эрика мелькнула усмешка:

— Я так думаю, сэр. По моим подсчетам вы спасли тысячи жизней.

— Сомневаюсь, что Имперский Флот подумает также.

На сердце у Ягера было тяжело от видений военного трибунала над ним. Он снова сел, на краткий миг в изнеможении опустил голову, коснувшись подбородком груди, и прикрыл глаза от яркого света. На следующем вздохе он взглянул в чистые серые глаза Эрика:

— За эту катастрофу они меня повесят.

Он перевел взгляд на далекую армию, с грохотом двигающуюся к столице с намерением вернуть этот мир. Это стоило того, спросил себя Ягер? Если честно, то он этого не знал.

Яков поймал себя на том, что дремлет, убаюканный снотворным влиянием теплого солнца и монотонным стуком копыт по булыжникам на мостовой, когда его подбородок коснулся груди. Моргнув, он стряхнул с себя дремоту и, сидя в открытой повозке, принялся оглядывать здания, проносившиеся мимо. Фасады с колоннами и рядами балконов простирались на несколько этажей вверх, разделенные широкими разветвленными улицами. Карнизы из мрамора с толстыми прожилками неслись мимо, за ним следовали гранитные фасады, чья полированная поверхность, отражала полуденные лучи солнца. Ещё километр и стали видны первые следы разложения. Крошащаяся мозаика рассыпалась по неровной мостовой, ползущие растения обвивались вокруг балюстрад и карнизов. Пустые окна, некоторые даже без стекол, взирали на него. Крикнув на лошадей, кучер остановил повозку и подождал, пока проповедник спустится на булыжники мостовой.

«Дальше мне нельзя», сказал кучер, даже не повернувшись, и его слова звучали одновременно извинением и благодарностью. Яков подошел к его сиденью и пошарил в кармане в поисках монеты, но кучер, избегая его взгляда, тронулся с места, поворачивая повозку на боковую улицу. Яков знал, что так будет- ни один честный человек на Карис Цефалоне не взял бы платы от священника- он он так и не избавился от привычки платить за услуги и товары. Он как-то попытался всучить чаевые грузчику на железной дороге, но тот в ужасе чуть не разрыдался. Яков был здесь уже четыре года, но так ещё и не привык к местным обычаям и верованиям. Набросив свой вышитый холщовый мешок поудобнее на плечо, Яков продолжил свой путь пешком. Длинные ноги быстро несли его мимо руин счетных домов и древних магазинов, апартаментов, что некогда принадлежали сказочно богатым людям, мимо бывшего королевского казначейства, ныне вот уже семь столетий, как покинутого. Он прошел уже с километр, как вдруг постепенный подъем кончился и, стоя на вершине холма, Яков оглядел свой приход.

Низенькие, уродливые лачуги гнездились по дорогам и аллеям среди некогда могучих строений королевской усадьбы. Он чувствовал запахи бездомных, вонь немытых тел и аромат, в некотором роде даже экзотической, стряпни, что принес ему дым тысяч костров. Солнце только начало садиться, когда он направился вниз по холму, и вскоре главная улица погрузилась в прохладную тень, заставляя ежиться от холода после недавнего тепла. Хижины, сколоченные из рифленого металла, грубых досок, листов пласкрита и других обломков, упирались в обработанный камень старых городских домов. Стало слышно бормотание голосов, визг детей, тявканье и лай собак. Грохот сковородок, на которых готовили пищу, смешивался с плачем младенцев и кудахтаньем кур. Жителей было почти не видно. Большинство из них были дома, готовясь к ужину, остальные работали в полях или в шахтах на дальних холмах.

Маленькая девочка, около двенадцати стандартных лет, выбежала из-под растрепанного куска грубо сотканной пеньки. Она визгливо рассмеялась, когда мальчик, по виду немного младше, догнал ее и повалил на землю. Они увидели Якова одновременно и сразу же успокоились. Отряхнувшись, они поднялись и, ожидая, уважительно склонили голову.

«Катинья, верно?», спросил Яков, остановившись напротив девочки.

«Да, отче», смиренно ответила она, глядя на него здоровым глазом. Другой глаз являл из себя болезненный красный струп, вылезавший из глазницы и, проходя по лицу, обволакивавший ее левое ухо, оставлял эту часть головы лысой. Она мило улыбнулась проповеднику, и он улыбнулся в ответ.

«Разве ты не должна помогать своей матери по кухне?», спросил он, кивнув в направлении покосившейся хибары которая служила их домом. «Мамка в церкви», встрял Пиетор, младший брат девочки, тем заработав пинок по ноге от своей сестры. «Она сказала, нам тута ждать». Яков взглянул на мальчика. Высохшая правая рука придавала его, в целом абсолютно нормальному телу, скособоченный вид. Именно дети более всего занимали его, всегда радостные, вопреки своему тусклому будущему и жуткому окружению. Если б все верные Императору имели такой же несгибаемый дух, Он и все человечество превозмогли бы любое зло и бедствия ещё тысячелетия назад. Их увечные, мутировавшие тела ужасны, размышлял он, но их души так же человечны, как и любые другие.

«Не рановато ли для церкви?», спросил он детей, удивляясь, зачем все туда направились аж за два часа до начала службы. «Она сказала, что хочет с вами поговорить. И ещё другие люди с ней тоже», сказала Катинья, сомкнув руки за спиной и глядя вверх на священника.

«Что ж, идите в дом, вы двое, и приберите все к маминому приходу», мягко сказал он, надеясь, что его внезапное волнение не было замечено.