Дэн Абнетт - Ересь Хоруса: Омнибус. Том I

Дорн больше часа любовался на звезды, прежде чем приказать принести доспех. Как правило, ему помогали слуги, одевая в броню по частям. На этот раз Дорн облачался сам, натягивая тугую кожу адамантина поверх своей собственной и оправляя свое каменное лицо в золото: бог войны, собственноручно себя воссоздавший. Круз подумал, что Дорн похож на человека, готовящегося к своему последнему бою.

— Его обманули, милорд, — мягко сказал Круз, и примарх, готовый сунуть правую руку в латную перчатку, серебряную с орлиными перьями, застыл. — Хорус прислал его сюда, чтобы ранить и ослабить вас. Он сам признал это. Он лжет!

— Лжет? — переспросил примарх.

Круз собрался с духом и задал вопрос, который боялся задать с того самого момента, как они покинули камеру Восса.

— Вы боитесь, что он прав? И что идеалы истины и просвещения мертвы?

Говоря это, он осознавал, что не хочет знать ответ. Дорн сунул руку в перчатку, и зажимы защелкнулись вокруг его запястья. Он согнул закованные в металл пальцы и взглянул на Круза. В его глазах был холод, заставивший старого воина вспомнить лунный свет, отражавшийся в волчьих глазах — там, во мраке прошлого, затерянного среди долгих зимних ночей.

— Нет, Иактон Круз, — ответил Дорн. — Я боюсь, что их вообще никогда не существовало.

Дверь камеры отворилась, впустив тени Рогала Дорна и Иактона Круза. Соломон Восс сидел за столом и глядел на дверь, словно поджидая их. Его последняя рукопись лежала рядом на столе. Дорн вошел, и тусклый свет блеснул на поверхности его доспеха. «Он похож на ожившую статую из сверкающего металла», — подумал Круз. Шаги примарха гулко отдавались в тишине камеры, сопровождаемые гудением световых сфер.

Круз прикрыл за собой дверь и отошел к стене. Он взялся за рукоять меча, висевшего у него за спиной. Клинок с тихим шорохом скользнул из ножен. Созданное лучшими оружейниками из команды Малькадора Сигиллита, регента Терры, обоюдоострое лезвие было длиной с человеческий рост. А на посеребренной поверхности выгравированы вопящие лица, обвитые змеями и рыдающие кровавыми слезами. Меч носил имя Тисифона, в честь забытой богини мщения. Круз опустил оружие острием в пол, держа его за рукоять, находившуюся на уровне его лица.

Восс взглянул на облаченного в доспехи Рогала Дорна и кивнул.

— Я готов, — сказал летописец и встал, оправляя на тощем теле одежду и приглаживая волосы. Он посмотрел на Круза. — Итак, настал твой час, серый наблюдатель? Меч заждался меня.

— Нет, — прозвучал голос Дорна. — Твоим палачом буду я. — Он повернулся к Крузу и протянул руку. — Твой меч, Иактон Круз.

Круз посмотрел в лицо примарху. В глазах Дорна стояла невыносимая боль, спрятанная за стенами из камня и стали, но проглянувшая на миг сквозь трещину в этих стенах.

Круз склонил голову в поклоне, ибо так он не видел лицо Дорна, и подал меч рукоятью вперед. Дорн принял оружие, и оно словно уменьшилось, сделалось легче, попав в его руки. Он занес клинок над Соломоном Воссом. Силовое поле меча активировалось, треща заключенными в нем молниями. Мерцающее сияние, исходящее от клинка, отбрасывало на лица мертвенно-белый свет и скомканные тени.

— Удачи, дружище, — сказал Соломон Восс и не отвел взгляда, пока меч опускался.

Рогал Дорн немного постоял. К его ногам стекала кровь. В камере было тихо. Затем примарх подошел к самодельному столу, на котором лежала аккуратная стопка пергамента. Щелчок, и силовое поле, окутывавшее лезвие, погасло. Острием отключенного меча Дорн перевернул страницу, медленно, будто касаясь ядовитой змеи. Его глаза скользнули по одной из строчек. «Я видел будущее, и оно мертво» , — гласила она.

Он выпустил из рук меч, со звоном упавший на пол, и пошел к двери. Открыв ее, оглянулся на Круза и кивнул на пергамент и труп, лежавший на полу, приказал:

— Все сжечь!

Понятия не имею, как долго я был без сознания. Хотя должен бы: моя улучшенная память и каталептическая функция должны были сохранить хоть что-нибудь, но там пусто.

Предположительно, это часть процесса. Они хотят вызвать сомнения, заставить спрашивать себя, почему я здесь. Если так, то они преуспели. Полная неспособность что-либо вспомнить терзает мой мозг. Мне не нравится не знать . Ощущение такое, будто я очень долго слишком многого не знал.

Но я жив, и мои сердца бьются. А это уже что-то. С того момента, как я пришел в себя, у меня была пара-другая минут, чтобы подумать над своим положением. Тоже полезно, но это, без сомнения, тоже часть некоего плана.

Я пробегаюсь по главному — физическим аспектам моего затруднительного положения, чтобы занять мозг механической работой. Делая это, я чувствую, как уровень ментальной готовности возвращается.

Я сижу на стуле. Голый. Мои запястья, лодыжки, шея и грудь обхвачены железными кольцами.

Нет, не железными — их я смог бы разорвать. Но это нечто столь же грубое и неприятное.

Освещения почти нет. Свои конечности я могу смутно различить, но не более того. Дышится легко, но в расплавленной грудной клетке чувствуется застарелая боль. Мое второе сердце еще бьется, свидетельствуя о том, что я восстанавливаюсь после тяжелой травмы или истощения. Каких-либо серьезных ран я не чувствую, хотя полно синяков и ссадин, и это подтверждает, что недавно я побывал в переделке.

Мыслезрения у меня нет. Никаких душ поблизости не чувствую. Впервые со дня поступления в легион я вспоминаю, что это такое — остаться наедине со своими мыслями. Поначалу это на удивление приятно, будто вернулся в пору счастливого детства.

Но комфорт недолгий, поскольку мои физические ощущения не настолько изувечены. Когда тело привыкает и способности возвращаются, я понимаю, что не один. В помещении со мной есть кто-то еще, невидимый во мраке. Я его не вижу, но чувствую запах и слышу звуки. На его руках кровь, и от этого воздух в тесной комнате становится резким и неприятным. Он дышит неровно, будто загнанный зверь.

В данный момент это все, что я чувствую. Еще какое-то время мы сидим молча, и я пытаюсь вспомнить события, предшествовавшие этому моменту, которые возвращаются очень медленно, отдельными фрагментами.

Некто долго молчит, а когда наконец начинает говорить, его голос повергает меня в изумление. Это внушительный, с едва сдерживаемой свирепостью, влажный горловой рык, обволакивающий слова и выделяющий каждое из них, будто отмеренную порцию острой угрозы. Я подозреваю, что мне не по себе не от слов, а от манеры речи моего дознавателя.

Итак, допрос начинается, как всегда и везде, с момента зарождения организованной жестокости.

— Назови свое имя и название роты, — говорит он.

И на миг, на один страшный миг я понимаю, что не могу этого вспомнить.