Макс Фрай - Зеленый. Том 2 [litres]

Он умолк, да так надолго, что Зоран решил, что теперь его очередь говорить, но не знал, о чем. В этом трудность общения с почти незнакомцами, особенно когда они тебе нравятся, и хочется тоже как-то блеснуть. Что ему вообще интересно? Ясно, что искусство тема беспроигрышная, но про картины особо ничего не расскажешь. Их надо показывать. И смотреть.

– Самое удивительное с этими фальшивыми воспоминаниями Другой Стороны, – неожиданно сказал Эдо Ланг, – что я помню, как был художником. Юным, наглым, наивным, невежественным, не особо талантливым, как я сейчас понимаю, но тогда-то, конечно, считал, я круче всех. Впрочем, неважно, что я считал и каким был художником, потому что на самом деле я вообще никаким художником не был. Никогда. Не было такого факта в моей биографии – ни здесь, ни на Другой Стороне. Только фальшивая память о том, как я якобы в юности был художником, а потом по ряду причин перестал. Память фальшивая, но опыт все равно настоящий – в том смысле, что он, этот опыт, меня нынешнего сформировал. Представляете? Не только мой ум, обманутый Другой Стороной, но и тело помнит, как оно было счастливо, когда рисовало. Весь я это помню, полностью, целиком. И до сих пор точно знаю, зачем это делал, чего от себя и от всего остального мира хотел. Не будь у меня этих фальшивых воспоминаний, я бы так ни черта и не понял про искусство – и в целом, и конкретно Другой Стороны. Причем понял-то правильно. Ну, то есть только начал кое-что правильно понимать, но это как раз нормально, с познанием вечно так, чем дальше продвинулся, тем яснее видишь, что находишься в самом начале пути… Вот это, наверное, самое невероятное в истории моей жизни – прийти к настоящему пониманию, опираясь на ложные воспоминания, на опыт художника, которого никогда не было, но все равно теперь есть. И никуда уже от меня не денется, мой навсегда.

– Ничего себе, – растерянно выдохнул Зоран. И повторил, потому что молчать невозможно, а подходящих слов у него пока не было: – Ну ничего себе!

– Сам в шоке, – усмехнулся Эдо Ланг. – И ведь в предисловии к книжке не напишешь такое. Даже друзьям не расскажешь: они не художники, ни черта не поймут, зато на всякий случай забеспокоятся, все ли со мной окей. А вам рассказать – нормально. Потому что мы не настолько близко знакомы, чтобы вы стали всерьез волноваться за мою горемычную психику, которую, будем честны, такой ерундой не проймешь. И при этом вы очень крутой художник. Сто пудов, знаете, о каком именно опыте, который иначе получить невозможно, я говорю.

– Наверное, – кивнул Зоран. – Когда вы сказали: «чего хотел от себя и от всего остального мира», – стало ясно, что вы очень важное знаете. Что художник не просто картинки рисует, а всегда чего-то хочет от мира – изменений? какого-то чуда? просто ответа? – никто почему-то не понимает. Хотя казалось бы, чего тут понимать.

Они потом еще долго сидели в саду на перевернутых ящиках. Эдо Ланг рассказывал, как жил на Другой Стороне. В основном про работу инсталлятором в выставочных залах и художественных галереях, смеялся: «Вы, наверное, решили, я чокнутый, когда ваши картины стал перевешивать? А я просто истосковавшийся по настоящей работе профессионал». И еще про путешествия по разным странам и городам Другой Стороны. На этом месте Зоран чуть не заплакал от зависти. У человека всю жизнь была куча работ с жестко расписанным графиком, но он все равно умудрялся выкраивать время на долгие путешествия, хотя бы раза три-четыре в году, а коротких поездок в соседние города вообще не сосчитать. А я, – думал Зоран, – сам себе хозяин, делаю что хочу, а с тех пор, как сюда переехал, ни разу не путешествовал. Это я, получается – сколько? почти двадцать лет? серьезно? – здесь сиднем сижу.

Эдо Ланг, уж на что увлекся собственными историями, заметил, как его перекосило. Спросил:

– Вы чего? Вам о Другой Стороне неприятно слушать? Тяжело?

Зоран помотал головой.

– О Другой Стороне интересно. Я же там вообще никогда не бывал, а вы вон сколько изъездили. И главное, ничего не забыли, теперь можете рассказать о том, чего никто из наших не видел. Я сейчас на себя рассердился: вроде столько возможностей путешествовать, а я дома сижу. Как будто засосала трясина, вылезти не могу. Только трясина не дом и не город. Трясина – я сам.

Эдо скривился, словно от боли, как будто Зоран не себя, а его ругал. Сказал:

– Вам не надо быть к себе строгим. Многим это полезно, а вам, поверьте на слово, нет. Вы же… – Он запнулся, но сразу продолжил: – Мои комплименты вам, наверное, уже надоели, но вы же правда крутой художник. А у гениев всегда какие-нибудь закидоны, потому что в человека гений не помещается. И тело, и личность трещат по швам. Вам просто внимания не хватает на путешествия. На совершенно другие вещи оно расходуется у вас.

Зоран рассмеялся, представив себя слишком тесной одеждой какого-то здоровенного плечистого «гения». И гению, надо думать, несладко в таком костюме ходить. Ответил:

– Спасибо. Ух как вы утешить умеете! Но мир посмотреть-то хочется… Слушайте, я только что понял: надо, чтобы путешествовать не человеку, а художнику захотелось. И тогда его будет не остановить.

– Ловите на лету, – кивнул Эдо Ланг. И, оглядевшись, спросил: – Это просто стало так пасмурно, или сумерки уже начались?

– Еще как начались, – подтвердил Зоран. – Почти четыре уже.

– Вот же черт! – воскликнул тот. – Буквально только что было два! Вот как оно это делает? Время, я имею в виду.

Рассмеялся, залпом допил остатки глинтвейна, сказал:

– Я еще не опаздываю, вовремя спохватился. Но все равно надо – слава богу, идти, не бежать. Если вам не надоела моя компания, проводите меня в сторону Маяка. Будь моя воля, я бы с вами тут до ночи сидел, если не до завтрашнего утра. Короче, пока вы сами от меня не удрали бы. Но в этом вопросе воля не моя, а Граничной полиции. Скоро заявятся меня выдворять.

Зоран слышал, что Эдо Ланг живет на Другой Стороне, потому что дома долго оставаться не может, превратится в незваную тень. Поэтому задавать вопросов не стал. Только вздохнул:

– Да какое там «надоело». Конечно, я вас провожу.

Он, конечно, этого не планировал. Поди такое спланируй, ему бы в голову бы не пришло. Даже смутных предчувствий не было. А то распрощался бы с Зораном прямо в саду у Безумной Милды. Уж точно не предлагал бы куда-то вместе идти. А так предложил – очень не хотел расставаться. Зоран совершенно его завораживал – и как художник, и как человек с удивительной, редкой двойной судьбой, отчасти повторяющей его собственную, как повторяет изображение негатив. Ну и просто чувак отличный; короче, сидел бы с ним еще и сидел. Но полдня мотаться по Этой Стороне и не зайти к Тони Куртейну было бы свинством. Причем, в первую очередь, по отношению к самому себе.