Лада Лузина - Бесы с Владимирской горки [litres]

А еще в середине XIX века профессор хирургии и окулистики Императорской академии Петр Савенко проделал первый научный опыт с лаврскими главами: вытер одну из них насухо, обернул бумагой, оставил в запертой и запечатанной комнате и на следующий день обнаружил под ней миро… Даже странно, что лаврское миро и Мир Красавицкий оказались в таком конфликте. Как и Маша, Мирослав, бывший студент-историк, наверняка читал об этом эксперименте, описанном еще в мемуарах Федора Солнцева.

Она хотела окликнуть Мира, напомнить ему о научных изысканиях Савенко… но внезапно согнулась пополам.

Боль в сердце стала нестерпимой.

Как же?… Опять?…

Она ведь только что прочла Воскрешение! Можно ли повторять его вновь? Можно ли вообще колдовать тут, в святых лаврских пещерах? Как ей читать здесь «Встань и воскресни»? Ведь еще неизвестно, каким будет эффект!

Что делать, мама… боже… хоть ты помоги… помоги, папа Климент… Павел… Филарет… помогите… хоть кто-нибудь!

Мир бросился к ней.

– Нужно уйти отсюда… быстрей… – прошептала Маша.

Сидевший на стуле неподалеку от шкафа монах с выцветшими глазами и сморщенным лицом ветхозаветного пророка встал, побрел к ним.

Видимо, это и был тот самый Пафнутий. И здесь, под землей, в безвременье и окружении четырехсотлетних мощей, было совершенно нетрудно поверить, что сторожу черепов тоже больше ста лет, и он сидел здесь, у мироточивых глав еще до Октябрьской революции, и до убийства Столыпина, и до самоубийства Николая I. И, может, этот убеленный сединами старец-монах – сам царь Александр II, почти двести лет безуспешно пытающийся отмолить в лаврских пещерах страшный грех отцеубийства.

Старческой семенящей походкой старец Пафнутий приблизился к младшей из Киевиц.

Но смотрел он вовсе не на согбенную Машу Ковалеву, а на ее ридикюль. Старец протянул к нему руки, до неприличия похожие на мощи – сероватая кожа, застыла складками на хрупких костях. Маша без сопротивления отдала деду мешочек с их «Йориком».

– Очень плохо? – пытал ее Мирослав. – Можешь сдвинуться с места?

Но, словно забыв про боль, Маша глядела на деда, застывшего, точно он принял долгожданное решение замереть и умереть, наконец, с ее шелковым ридикюлем в руках.

Дед улыбался странноватой блаженной улыбкой.

Боль стала совершенно невыносимой. И вдруг с непонятным ей самой равнодушием Маша осознала, что секунду спустя ее сердце не выдержит – взорвется как Успенский собор в 41-м.

И беда Моровица проглотит Лавру.

– Маша, пошли! Забирай свой череп…

Мирослав нетерпеливо потянулся за Машиной сумкой-мешком, но голос его оборвался на полуслове – Мир Красавицкий вздрогнул, мигнул, будто был изображением на экране, и исчез – без предупреждения, без пояснения. Маша, согбенная, нежданно лишившись поддержки, упала и налетела на ближайшую стену.

Но самое дивное, от удара боль сразу прошла – ни сердце, ни печень, не подавали больше признаков беспокойства. Волна необъяснимого теплого покоя накрыла Киевицу…

А старец Пафнутий молча протягивал Маше ее голубой ридикюль.

И ридикюль ее был мокрым от мира.

– Петра убили?

Инок Ампилий кивнул, перекрестился и быстро пошел прочь. Алексей знал, что тот благоволил к юному отроку, ценил его ангельский голос и предрекал ему стать большим певчим.

Алеша смотрел на спину уходящего Ампилия, сгорбленную и словно подрагивающую от невидимых слез…

И просто не мог поверить.

Будто сам ад пожрал их богоспасаемую обитель всего за один день его отлучки!

Федор украл главу святого – на то толкнул его бес…

Но юный отрок… кто мог убить четырнадцатилетнего Петра?

И как это случилось? Вчера? Где и когда? Неужели на похоронах его родителей в Лавре? Как такое возможно вообще?

Хуже всего было то, что никто из братии не желал говорить о смерти мальчика. Одни крестились, иные отворачивались, третьи плакали – Петра любили в обители, и не только за деньги его отца, именитого пана, и не только за ангельский голос, – сам он, тоненький, светловолосый, приветливый впрямь казался по юности лет истинным ангелом, херувимом.

О Федоре же говорили охотно – но лишь ругали да проклинали его, призывали несчастья на его буйную голову, хоть, похоже, никто кроме самого отца Александра точно не знал, за каким именно дьявольским наущением застал его дядька Алеши – поминали и оскверненные мощи из реликвария, и бочку капусты, украденную из погреба на хозяйственном дворе.

На всякий случай, придя на свое послушание в храм, Алеша первым делом пересчитал «разные штучки» на балдахине Варвары. Но сребная нога звонаря была на месте, и на первый взгляд там ничего не пропало.

Кроме самого Федора… с которым Алексей столько лет делил свое послушание.

Теперь он был тут один, если не считать старца Пафнутия, сидевшего на своем излюбленном месте – на самом краю длинной дубовой лавки.

Старец не спал по своему обыкновению – он смотрел прямо на Алексея полуслепыми глазами.

– Нет тут больше дружка твоего? – Пафнутий не спрашивал. – А я ведь остерегал. Так и вышло… Бесы забрали его!

Бесы? Из Беремища! Выходит, Пафнутий пришел к тому же выводу, что и сам Алексей.

– Был отрок – и нету его.

Но Федор ведь жив!

Алеша перестал понимать, о ком говорит сейчас старец – о Федоре, попутанном бесом, или об убитом Петре?

– А ведь предостерегал я вас, он из проклятого рода, из Танских. Предок его сам сгубил весь свой род, и вина его навеки лежит на потомках.

– Из Танских?

Алексей был совершенно сбит с толку. Раньше Алеша не сомневался, что слова об изуроченном роде адресовались его приятелю Федору. Но ведь старец сказал тогда «Слушай, отроче…» А для Пафнутия отроком был как Петр, так и Федор, так и сам Алексей.

– Один закон для всех – и для царей-королей, и для казаков, и для монахов: нельзя красть у святых! – завершил старец.

Он все же о Федоре? Может быть, хоть старец Пафнутий знает:

– Что он украл?

– Полковник Киевский Танский самый страшный грех совершил. Украл золото и серебро у монахов афонских, а самих монахов той же ночью убил, утопил. И за то отвергла его земля после смерти. И стал он упырем. И сто с лишним лет живым мертвецом бродит по миру. И прокляты все потомки его. Один раз согрешат – и уже не раскаются!