Макс Фрай - Желтый

– Прикинь, Птичья площадь ей показалась. И старинный, приморский по замыслу и изначальному положению, храм Примирений, бывшее святилище Неизвестных Богов, пережившее без особых изменений сколько-то там этих их совершенно мне непонятных Исчезающих Империй. Что, если я правильно уяснил из Кариных рассказов, для архитектурных сооружений большая редкость, они изменяются в первую очередь и сильнее всего остального… Ай, неважно, в прихотливых законах природы нашей изнанки черт ногу сломит, а мне никак нельзя без ноги. Главное, девочка смотрит сейчас на собор Примирений, окруженный сияющими строительными лесами; нам-то ясно, что там просто обычный осенний косметический ремонт, и подсветка нужна для удобства мастеров, но для неподготовленного человека потрясающее должно быть зрелище: какой-то фантастический огненный лабиринт над рыночной площадью, которой, впрочем, здесь никогда раньше не было, вообще ничего похожего, – а-а-а, так это, получается, сон? И щиплет себя за руки до синяков – ой, мама, не сон! Я бы на ее месте, конечно, уже с холма кувырком катился, лишь бы туда, вперед, тушкой или чучелом, любой ценой, но сидеть, затаив дыхание, с места бояться сдвинуться, чтобы не вспугнуть чудесное видение, смотреть во все глаза и благодарно молиться неизвестно кому: «Пожалуйста, господи, пусть эта красота всегда будет, все равно, для кого она и зачем!» – тоже вполне ничего. Даже немного завидно, хотя в моем положении глупо завидовать человеку, который по открывшемуся Пути прогуляться не может, только сидеть и смотреть. Но почему-то завидно все равно.

– Потому что прорва ты ненасытная, – ухмыляется Стефан. – Лишь бы захапать, чего тебе не положено, всегда таким был.

– Ну потому и нахапал в итоге больше, чем целый мир может вместить. Вселенная, как выяснилось на практике, чертовски щедра. Каждый в итоге получает соразмерно своим аппетитам… при условии, что в процессе раздачи каким-то чудом остается в живых.

– Правда твоя, – серьезно кивает Стефан. – Каждый получает соразмерно своим аппетитам, при условии, что отважится взять и сумеет выжить с этим подарком. Я сейчас, знаешь, очень доволен, как в итоге вышло с Путями. Когда разрешил тебе их открыть, от ужаса мысленно присел и зажмурился, заранее представляя, что сейчас начнется в городе, и сколько спасательных экспедиций нам придется ежедневно отправлять – добро бы если только на Эту Сторону, но ведь и еще хрен знает куда. А оказалось, мало кто способен целиком перейти в другую реальность даже нараспашку открытым Путем. То есть, по большому счету, способен-то всякий, просто почти никто не готов. Поэтому замирают на месте или садятся и смотрят, не веря своим глазам, на открывшиеся им удивительные пространства. Для пользы дела более чем достаточно: таким чудесным видениям почти невозможно верить, но и забыть не получится, так что будут помнить как миленькие, горевать, что не сбудется, любить. И тосковать, пока живы, будут не хуже, чем тосковали по дому люди-мосты. А нам почти никакой работы: того, кто никуда не ушел, и домой возвращать не нужно. Идеальный вариант! Но о тебе я начал беспокоиться – с каких это пор ты стал такой осторожный и милосердный к людям? С какого вдруг перепугу? Часом, не заболел? Но твоя формула все объясняет. Оно само так происходит, не по твоей воле. Каждый получает соразмерно своим аппетитам, а всерьез изголодавшихся по чудесному все-таки мало. Чудо – не успех, не деньги и даже не еда.

– Я поначалу натурально пришел в ярость, когда понял, что большинству людей достаточно просто увидеть нечто невероятное, открыть рот, похлопать глазами, перекреститься и убежать, даже не попробовав подойти и пощупать, – признаюсь я. – Но потом подумал…

– «Пришел в ярость, а потом подумал» – вся правда про тебя, – ухмыляется Стефан.

– Ну знаешь, могло быть и хуже, – рассудительно говорю я. – То есть никакого тебе «подумал». Никогда. А со мной «подумал» довольно часто случается. Примерно по числу чашек кофе – когда его пьешь, больше как-то особо нечем заняться, поневоле приходится размышлять обо всем на свете. А кофе я часто пью.

– Это нам всем повезло.

– Еще бы. В общем, я сел и подумал. И решил, что не надо слишком много требовать от людей. Они не такие, каким был я сам, и тут ничего не поделать. Мало кому везет сразу родиться психом, которому с детства неизвестно что подавай, да побольше, немедленно, любой ценой. Обычно человеческий голод по чуду гораздо слабее. Но он все-таки у каждого есть. А с этим уже вполне можно работать. Всякий, кто разжигал костер, или топил печку, знает, что огонь разгорается постепенно, если вовремя подкидывать дрова. В общем, я хочу сказать, что «много работы» вовсе не означает «безнадежная игра».

– Похоже, ты хлещешь кофе ведрами, – уважительно говорит Стефан. – Я имею в виду, часто думаешь. Какой-то подозрительно умный стал. По этому поводу предлагаю немедленно выпить…

– …по бокалу горячего супа, – подсказываю я. – Тони сегодня такой суп сварил, ты бы знал! Не представляю, из чего именно, я нарочно не спрашивал, чтобы не разрушить очарование неизвестности. Но судя по запаху, из заветной мечты озябшего путника. Мелко нарезанной и слегка обжаренной в топленом масле мечты.

– Ненасытная прорва, – с удовольствием повторяет Стефан и с удовольствием же поворачивает в нужную сторону, благо здесь совсем рядом, буквально два шага – ладно, я люблю точность и арифметику, двести тридцать семь не самых широких шагов.

Мы с Тони, можно сказать, компаньоны. Каждый вложил в общее предприятие, то есть наваждение класса эль-восемнадцать, как выражается Стефан, который, к сожалению, любит выпендриваться с терминологией гораздо больше, чем объяснять человеческими словами, что он имеет в виду, – так вот, каждый вложил в это дело все, что на тот момент имел.

Я – всю силу, читай, всю дурь, сколько было, и сколько не было – тоже вложил, потом целый месяц лежал почти бездыханным, а Нёхиси от растерянности устроил в городе адову сорокоградусную жару, решив, что если уж мне так нравится лето, то, наверное, это невыносимое пекло меня каким-нибудь загадочным образом воскресит.

Но Тони все равно вложил больше: всю свою жизнь. Что особенно ценно, не пропащую, а вполне устроенную, даже счастливую; так на самом деле редко бывает – чтобы человек с легким сердцем согласился утратить судьбу, которой совершенно доволен, в обмен на неведомо что. За неведомо чем обычно выстраивается очередь из таких бедолаг с судьбами, дырявыми, как карманы и пепелищами вместо сердец, что без слез смотреть невозможно, особенно, если помнишь те времена, когда сам был одним из них.

Ну, в общем, сколько бы каждый из нас ни вложил, а процентами с вклада оба довольны; на самом деле только это и важно сейчас. Тони, как это обычно рано или поздно случается со всеми, кто со мной связался, получил в свое полное распоряжение самого себя – настоящего, такого, каким был в идеале задуман – и целый восхитительный мир на границе между условно реальным и якобы невозможным. А в придачу к этим сокровищам – даже не то чтобы тайную, а вполне себе явную власть над городскими и залетными божествами, волхвами, высшими духами, демонами, их заклинателями, призраками, оборотнями, сновидцами и всеми чинами тайной Граничной полиции Этой и нашей, то есть, как у них там принято выражаться, Другой Стороны. В общем, над всем, что шевелится, бывает подвержено наваждениям класса эль-восемнадцать и способно хотя бы в грезах ощущать вкус еды и напитков, Тони получил абсолютную власть, как и положено такому гениальному повару. Даже я не рискую с ним ссориться – а вдруг всерьез осерчает и супу не даст? Что, будем честны, вряд ли однажды случится, потому что суп и все остальное, что он приготовит, и есть моя законная доля в нашем с ним предприятии. Я – ненасытная прорва, поэтому работаю за еду.