Вадим Панов - Искажение [1-6 главы]

Вид с Лазаревских казарм открывался не самый лучший: на Южную бухту, где плавучий госпиталь и суда размагничивания соседствовали с игрушками миллионеров, на город, крепко спящий перед новым днём, на кусочек моря вдали… Именно так: на небольшой кусочек моря, и потому Француз, стоящий позади Редьки с подсвечником в прозрачной руке, не удержался от ехидного замечания:

– У тебя на холсте слишком много моря для вида отсюда.

– Знаю, – коротко ответил художник, чья кисть летала по холсту так уверенно, словно он работал солнечным днём.

– Надо было ехать на Фиолент.

– Кто бы мне там держал свечку?

– В Фиоленте нет призраков? – притворно удивился Француз.

– Не встречал.

– Если ты такой привереда – пиши картину днём, а не ночью.

– Я тороплюсь.

– Взял бы с собой кого-нибудь.

– Мне показалось, что рядом должен быть ты, – подумав, ответил Редька.

– Почему? – удивился Жан-Люк.

– Ты можешь понять, что я пишу.

– Правда? – призрак поднялся на цыпочки, внимательно оглядел полотно и пожал плечами: – Я не знаю.

– Я не сказал, что ты знаешь, – хмыкнул художник. – Я сказал: ты можешь догадаться.

– Конечно, это многое меняет, – проворчал Француз, вновь поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть незаконченную работу. – У тебя грубый мазок.

– И перестань заглядывать через плечо.

– Ты сам сказал…

– Ничего такого я не говорил. Я не просил меня отвлекать.

Жан-Люк негромко выругался.

– И держи подсвечник ровно, ты рвёшь мне свет.

Жан-Люк выругался повторно, после чего вздохнул и произнёс:

– Ты пишешь Пророчество.

– Да, – коротко ответил Редька.

– Но почему здесь?

– Я пробовал писать на берегу, но не получилось. Я стоял перед холстом с кистями в руках и не мог сделать ни одного мазка. Я не чувствовал картину, не видел образов, ничего не видел, кроме моря.

– Море смутило тебя?

– Не думаю, – ответил художник, останавливая работу. – Море – моя любовь. Когда я стою на берегу, а волны набегают, наперебой сплетничая друг о друге… а по ним скользит сёрфер-ветер, и я дышу вместе с ними – с волнами и ветром, и прикасаюсь к этой громадине… то понимаю, что Море вечно. Оно не смущает, а вдохновляет. Ведь Море – это бесконечность.

– Время – это бесконечность, – не согласился призрак. – Миры горят, как спички, а время вечно. Рано или поздно останется только оно.

– Время – это ложь.

– Не смей спорить, – хмыкнул Француз. – Я знаю о времени намного больше тебя.

– Не знаешь.

– Знаю!

– Его у тебя нет, Жан-Люк, оно закончилось, когда пуля пробила твоё сердце.

– Но с тех пор оно тянется, как сонный ослик по пыльной дороге Прованса.

– Нет, Жан-Люк, с тех пор его у тебя нет, – проворчал художник, вновь принимаясь за работу. – А когда не останется ничего, время тоже исчезнет – ведь оно потеряет смысл.

– Разве живо только то, что имеет смысл?

– Ты вот живёшь.

– Я имею смысл? – заинтересовался призрак.

– Возможно.

– Имею?

– Ну… получается, – признал художник, лишь бы приставучее привидение отстало.

– Какой?

– Ты мне скажи.

Несколько секунд Француз молчал, наблюдая за работой Редьки и обдумывая последние фразы, после чего покачал головой и заявил:

– Вы, русские, все идиоты.

– Поэтому ты решил остаться?

Жан-Люк развёл руками и вздохнул. И едва не выронил подсвечник, за что удостоился очередной порции брани. Помолчал, глядя на холст, – художник вновь отступил, разглядывая работу, и призраку не пришлось выглядывать из-за спины, – и спросил:

– Почему ты решил взяться за Пророчество?

– Сегодня я встретил девушку, – медленно ответил Редька, коротким мазком поправляя центральную фигуру. – Необычную… Странную…

– Марси? – тут же спросил Француз.

– Как ты догадался? – удивился художник.

– Попробуй сообразить, умник.

– Ты тоже её видел? – Редька резко посмотрел на призрака. – Когда?

– Девушка очень странная, даже по моим меркам, – рассмеялся тот. – Но с ней было интересно.

– Кто она?

– Понятия не имею.

– Или не хочешь говорить?

– Я не разобрался, – честно ответил Француз. – Но думаю, тебе не нужно её бояться.

– Почему сразу бояться? – растерялся художник.

– А почему ты спрашиваешь?

– Я хотел ей помочь, – объяснил Редька. – Мне показалось, что она плохо понимает происходящее.

– Помощь потребуется тем, кто с ней столкнётся.

– Она кажется слабой.

– Кажется.

– Что ты знаешь о ней? – повторил вопрос художник.

– Ещё меньше, чем она знает о себе.

Мудрёные ответы Жан-Люка в конце концов привели к закономерному итогу: Редьке надоел разговор, и он снова взялся за работу.

– О Пророчестве она тоже ничего не знает, но я могу ей помочь. – Теперь художник занимался морем. – Свети лучше, Жан-Люк, и молчи, когда я работаю.

– Мог бы не напоминать, – проворчал Француз. – Я самое молчаливое привидение в истории этого мира.

Это место называли «Капитанской гаванью». Не дом – квартиру. Дом был старый, благородной постройки, с колоннами и большими окнами, не растерявший горделивого облика даже под оккупацией трипалов. В нём не появилось ни пошлых магазинов, торгующих поддельным алкоголем и водкой «в розлив», ни притонов, даже «богемных», с кокаином и дорогими шлюхами, ни меняльной конторы или «бутика» с китайским ширпотребом «для избранных». Дом сохранил себя в строгости, хотя фасад за время хозяйничанья низших обветшал, но морщины не позорят, а говорят о возрасте.

Позора дом не допустил.

Именно в нём располагалась просторная трёхкомнатная квартира с балконом на море, которую местные и прозвали «Капитанской гаванью» – её жильцами всегда были капитаны. Не адмиралы, нет, только три большие звёздочки на погонах, кортик и орденские планки солидного размера. Одинокие, вышедшие в отставку капитаны появлялись в «гавани» с минимальным количеством вещей и скромно доживали свой век в самой морской из всех крепостей России. Уходили с воинскими почестями, под залпы салюта, а через положенное время в «гавани» появлялся новый капитан.

Не адмирал.

Ходили слухи, что квартира принадлежит флоту и предназначена для тех, кто женат на Море, кто не знал и не хотел знать другой жизни и не мог расстаться с ней, даже списавшись на берег. И по всему выходило, что слухи имели под собой основание.

Нынешнего жильца «гавани» звали капитаном Казарским – так он представился соседям и так требовал себя называть. Ни имени, ни отчества, просто капитан Казарский. Чаще всего его видели курящим трубку на балконе да прогуливающимся по набережной. Причём свидетели уверяли, что в его присутствии чайки начинали летать строго по уставу, не нарушая выделенный эшелон и синхронно взмахивая крыльями. Море капитан тоже не забывал – в его распоряжении находился небольшой моторный катер, на котором Казарский частенько ходил вокруг Крыма, то ли патрулируя, то ли просто наслаждаясь морскими прогулками. И ещё его встречали в ресторанах, в компаниях действующих моряков, относящихся к капитану с видимым уважением.