Екатерина Бобровенко - Ловцы снов

Само появление Герды здесь, в квартире, в моей комнате, сейчас выглядит, скорее, ка мираж. Бесшумный, неосязаемый, неожиданный.

Сколько прошло времени с момента нашего последнего разговора: час? Два? И сколько времени сейчас, и почему — почему — она так странно смотрит на меня: нелепо, беспомощно? Обезоруженно…

— Ты что творишь, Антон?.. — в простых и правильных до боли словах — ни намека на раздражение. Только какая-то непонимающая, тихая, обманутая растерянность. Слова Герды застревают на ее тонких губах, мешаясь дрожью на вдохе, а они сами напряжены и плотно сжаты от волнения, но между тем жест больше похож на отчаянную попытку заставить их не дрожать.

И я вдруг вспоминаю: все ее пропущенные и отвеченные мною вскользь звонки, когда мысли были заняты абсолютно и совсем другим, ее беспокойство — единственно искреннюю тревогу за меня и только за меня, — сказанные слова и то, что я произнес тогда в ответ. Точнее то, чего я «недопроизнес». Но вряд ли скажу даже сейчас, даже просто сделаю шаг навстречу, хотя прекрасно понимаю, о чем она.

В любом смысле.

Я роюсь в вещах в затененном углу комнаты, а Дина стоит на виду, и ее Герда заметила намного раньше, чем меня. И, значит, смогла рассмотреть. Она не из нашего Отдела, но она не слепая и вовсе не дура, чтобы не понять очевидного в ней.

Оче-видного.

Ее губы внезапно скрадывает мелкая дрожь, отражающаяся и в голосе, который тоже дрожит, срываясь на пределе, как в те самые редкие минуты, когда она больше НЕ ХОЧЕТ скрывать своих чувств.

— «Помочь одному человеку»? Ты с ума сошел, да?! — Герда ломаным, надтреснутым отрывистым движением стремительно отступает назад, в темноту коридора, случайно столкнувшись глазами с Дининым робким, непонимающим взглядом из-под ресниц.

Боится.

Боится сейчас, заранее, потому что про Опустошение знает каждый из наших Отделов в независимости от должности и потому что многим из нас известно не понаслышке, какие глаза бывают у тех, кому начисто высосали жизнь. И что чувствуешь сам, хоть в малой мере, понимая, что тебя истощают, выпивают. Болезненно, мучительно, медленно и долго убивают душу… — Отойди! Быстро отойди от нее!..

— Прошу, подожди… — мой голос звучит хрипло и глухо, и я сам не узнаю его сейчас.

Помогать людям… Откуда такое странное разделение? Кто его придумал и почему, в конце концов, решил, что только оно может быть правдой? Справедливость только в одну сторону…

Герда снова делает шаг назад, в узкий коридор за дверным проемом, мимо двери в ванную и туалет, мимо кухни, цокая каблуками по выдавленному линолеуму и еще нерешительно и медленно отводя руку за спину, пытаясь на ощупь отыскать что-то на стене. Что-то, спрятанное там, укромное и незаметное, под пластиковым откидным щитком, и я не хочу даже думать о том, что она собирается сделать. Я знаю, что она хочет…

Рукава-фонарики… Тонкие руки с пятнышками глянцевого лака на ногтях. Черные туфли-лодочки, на которых может ходить разве что только она: стремительно, изящно и быстро. А дурацкая «тревожная кнопка» висит под щитком на стене в коридоре, и если нажать на нее, тотчас слетится по вызову пол-Отдела, и тогда я уже точно ничем — абсолютно ничем — не успею помочь Дине.

Я опять тогда ничего не смогу.

— Гер, нет! Послушай, ты не понимаешь — мы МОЖЕМ все исправить! Ты даже не представляешь, СКОЛЬКО всего мы можем исправить!.. Гер… — я неожиданно снова оживаю и срываюсь ей навстречу, резко оттолкнувшись от стены. Пытаясь дотянуться, протягивая к ней руку, движущуюся точно в замедленном рваном такте, удержать, а в другой потрясаю в воздухе, сжимая замусоленный конспект, где по пунктам расписана моя совесть.

Как злостный двоечник, клянущийся переписать злосчастную контрольную перед матерью. Но саму жизнь ведь не перепишешь…

— Да как же ты не понимаешь! Я не хочу… я БОЮСЬ тебя потерять!..

Слова, сваливающиеся как снег на голову, заставляют меня враз замереть на месте, точно вкопанным, неподвижно застыв у двери, а она по-прежнему странно смотрит на меня из глубины коридора, обвиняя выражением глаз во всех преступных грехах. И в какой-то момент я даже верю в них.

Герда… Мой куратор. Мой учитель. Моя поддержка и главная — и единственная — симпатия последних лет. Я верю тебе. Я никому больше не верю так, как тебе, только и ты, пожалуйста, доверься мне. Хоть один раз. Я клянусь, Гер, Дина тебе ничего не сделает. Она никому ничего никогда плохого не делала. Я обещаю тебе. Я сам понял это… То, насколько все может оказаться неправильным…

Она коротко встряхивает головой, пытаясь сдунуть с лица выбившуюся темную прядь, хотя на самом деле лишь хочет отвернуться, чтобы я не увидел.

Но я все равно замечаю, даже в полумраке, как влажно блестят ее глаза. Впервые за все время нашего знакомства. И это не входит в мою личную статистику…

Ее волосы, мелкими волнами растрепавшиеся по плечам, пахнут корицей и морозными ягодами брусники, рассыпая в воздухе этот запах, от которого у меня всегда теплеет на душе, что бы ни происходило вокруг. Какие бы неурядицы. Она греет мне сердце. Моя Герда.

Но ведь дело в том, что я сам совсем не похож на Кая — ни внешне, ни внутренне.

— Прости…

…У наших домов в городе плоские прямые крыши с редким изломом только на самом коньке, а мой дом стоит углом, многократно ломаный, точно греческая завитушка, и различный от подъезда к подъезду по количеству этажей. Окна моей комнаты, наклонные и низкие, нависают пологим скатом над горизонтальной крышей соседнего корпуса, торчат среди среди усеянного антеннами коричневого ее полотна двойным маленьким домиком. И я знаю, что делать. Я думаю, это поможет.

Я больше ни о чем не хочу думать…

Полутемная пустая комната остается за спиной, когда я пересекаю ее несколькими резкими и прямыми шагами и рывком распахиваю низкое наклонное окно. Пронзительный ветер, рвавшийся внутрь все последние дни, влетает в комнату морозным колющем вихрем, сметая со стола разбросанные листы, но через секунду я уже перестаю обращать на него внимание.

Шершавый заиндевевший рубероид проскальзывает под подошвами ботинок, когда я выбираюсь из окна, протягивая руку Дине и помогая вытянуть ее за собой; остатки счищенного днем с крыши снега похожи на размазанный по серому хлебу комковатый мягкий сыр, отпечатавший на себе множественные птичьи следы, петляющие между то и дело встречающимися на пути выходами вентиляции, лубками дождевых стоков и коробов соединенных друг с другом кондиционеров со всеми сопровождающими их коммуникациями…

Пожарная лестница начинается у противоположного торца дома, вильнувшего краем за угол, в узкий переулок на задворках хозяйственного магазина и круглосуточного продуктового киоска: металлический скошенный хребет, изломами скользких площадок спускающийся по боковой стене, соприкасающейся боками с глухой кирпичной затертой кладкой еще двух. Узкий рукав переулка, заваленный разметавшимся, втоптанным в грязь мелким мусором, с неряшливой кучей размокших от снега картонных продуктовых коробок в углу, боком утыкается в запертую железную дверь служебного входа над небольшим крылечком. Под трубой водостока недалеко от крыльца видна занесенная хлипким снегом коробочка кошачьей миски с какими-то ошметками внутри.