Магнус Флайт - Город темной магии

– Чешские кроны, – отметил Бейли, наклоняясь над ее плечом. – Кстати, пересылать деньги почтой незаконно.

Сара исследовала увесистую пачку. Изображенный на купюрах король с курчавой бородой пристально разглядывал что-то, находившееся как раз за левым обрезом.

– Сто крон… это сколько? – поинтересовалась Сара у Бейли.

Бейли быстро нагуглил ответ.

– Пять долларов и пятьдесят семь центов.

– А-а, – протянула Сара, у которой теплилась надежда, что цифра будет поприличней. – Однако их тут куча!

Она развернула сопроводительное письмо.

– Ну? – нетерпеливо спросил Бейли. – Что там? Они пытаются контрабандой вывести деньги из страны?

– Нет, – отозвалась Сара, дочитывая письмо. – Мне предлагают работу на лето.

Надо упомянуть, что Сара никогда не путешествовала по Старому Свету: как-то недосуг было. Правда, никто из ее семьи тоже ни разу не посещал Европу уже более ста лет. Предки Сары эмигрировали в штаты еще в девятнадцатом столетии, спасаясь от великого голода.

Она оторвалась от письма.

– Деньги – на проезд от аэропорта до дворца. А за лето они предлагают мне двести тысяч крон.

– Около двенадцати тысяч долларов! – воскликнул Бейли.

Сара зажмурилась. Стипендии едва хватало на самое необходимое, и она влачила достойное, но нищенское существование докторанта. У нее никогда не бывало много денег, в семье она оказалась единственной, кто получил высшее образование, не говоря уже о докторантуре. Двенадцать тысяч… слова ласкали слух и звучали почти как миллион долларов.

Неужели она полетит в Европу? В Прагу!..

Жаль, конечно, что не в Вену, ведь в университете она учила немецкий, кроме того, именно в Вене долгие годы жил и работал герой Сары и предмет ее профессионального интереса – Людвиг ван Бетховен. Впрочем, возможно, ей удастся выбраться на денек-другой в столицу Австрии.

– И чего они от тебя хотят? – спросил Бейли. – Хотя ты же все равно согласишься…

Сара вернулась к письму.

– Если вкратце, дело в том, что семья Лобковицев решила открыть музей, – доложила она. – У них огромная коллекция: предметы искусства, музыкальные инструменты, оружие, керамика, книги и целая кипа рукописных нот – Моцарт, Гайдн, Бетховен, а также письма и другие бумаги, имеющие отношение к музыке. Им нужна помощь, чтобы все рассортировать и определить, что можно выставлять, а что нуждается в реставрации.

Сара наклонилась над столом и принялась печатать на компьютере.

– Ищешь Лобковицев? – обрадовался Бейли. – Я тебя опередил! Одна из старейших богемских фамилий, князья Священной Римской империи, рыцари ордена Золотого Руна, баснословное состояние, политическое влияние… Седьмой князь Лобковиц, Йозеф Франц Максимилиан, был покровителем Гайдна и Бетховена, а композиторы посвятили ему…

– Про него я знаю, – вставила Сара.

– Но в тысяча девятьсот восемнадцатом наследственные титулы были отменены, – выпалил Бейли. – И теперь они больше не князья, хотя их, в принципе, можно так величать. Забавно…

– Максимилиан Лобковиц, – продолжила Сара, читая с экрана. – Тысяча восемьсот восемьдесят восьмой – тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. Был патриотом и сторонником вновь созданного государства Чехословакия. В тридцать девятом году бежал от нацистов, которые присвоили себе богатство Лобковицев.

– …Да, бедняги остались без гроша, – подхватил Бейли. – Однако в сорок пятом, после окончания войны, семейство вернулось. И они добились, чтобы им все возместили! А потом… гм, да.

– В сорок восьмом коммунисты снова все конфисковали, – заключила Сара. – Семья была вынуждена бежать во второй раз. Вероятно, они оставались не у дел вплоть до Бархатной революции восемьдесят девятого. С этого времени они принялись кропотливо собирать фамильное имущество, а теперь хотят открыть музей.

– Все ясно, – подытожил Бейли. – Но зачем им могла понадобиться ты?

Сара проигнорировала скрытое оскорбление коллеги. Она прекрасно понимала, что является талантливым ученым, пожалуй, даже выдающимся. Кроме того, она умела работать с архивами. Но она не являлась музыковедом мирового уровня – пока… Зато ее наставником был настоящий гений, поэтому Сара знала, что она еще не достигла нужной высоты.

Семинар по когнитивному музыковедению доктора Авессалома Щербатского отличался от всех остальных предметов, входивших в университетскую программу Сары. Во-первых, на него было сложнее всего попасть, а во-вторых, доктор Щербатский вообще отменял курс, если не видел среди аспирантов никого, кого бы счел достойным преемником своих знаний. Он отказался преподавать в Гарварде после того, как одна из тамошних групп его «попросту разочаровала». Поэтому, когда было объявлено, что доктор Щербатский собирается читать специальный курс лекций с интригующим названием «Бетховен: в одно ухо влетело, из другого вылетело», Сара не могла не записаться.

На первое занятие Щербатский явился с бумбоксом середины восьмидесятых, в который вставил кассету с бетховенской увертюрой к «Фиделио», опус семьдесят два.

– Надеюсь, вы это уже слышали? – с улыбкой спросил Щербатский, изображая полнейшую невинность. – Сейчас проверим, насколько вы сообразительны!

Он скрестил руки на груди, уткнул подбородок в воротник рубашки от Brooks Brothers, прикрыл глаза. Пара-тройка подобострастных студентов тотчас скопировали позу профессора. Сара наклонилась вперед, пытаясь понять, кто исполнитель. Кажется, Ханс Кнаппертсбуш и мюнхенский Баварский государственный оркестр.

Дождавшись окончания увертюры, Щербатский попросил любого из студентов записать на доске пассаж валторн из второй темы аллегро. Несколько рук с энтузиазмом взмыло в воздух.

– А вы согласны? – обратился Щербатский к студентам, когда дело было сделано. – Все правильно?

Вокруг закивали.

– Уверены? – произнес Щербатский.

Снова одобрительные кивки.

– Нет! – заявила Сара.

Щербатский метнул в нее взгляд.

– На доске записано то, что должно быть в партитуре, – пояснила Сара. – Но исполнение, которые мы только что слушали, немножко другое.

Сара подошла к доске и молниеносно внесла поправку во второй такт.

– Вторая валторна тут капельку сбивается. Запись, безусловно, живая, но не с концерта. Генеральная репетиция, скорее всего.

– Конечно, звук меняется от наличия аудитории, – вставил кто-то.

Щербатский повернулся к Саре.

– Верно, – отозвалась она. – И на репетиции музыканты часто надевают повседневную обувь. Судя по звуку, первая скрипка играла в ботинках. Может, в Мюнхене был дождливый день?

Ботинки, конечно, являлись плодом ее воображения. Сара не сомневалась, что Щербатский это понял. Однако то, что вторая валторна ошиблась в исполнении, оказалось чистейшей правдой.