Ксения Сергеева - Доказательство

— Ну точно, бултыхнутый, — очередной вздох, и Ёл выехал из-за стола: инвалидное кресло с огромными колесами казалось больше самого Ёла, хотя тот и сам был массивен и грузен. Володька ошарашено моргал и молча открывал и закрывал рот. — Пойдем, Доказательство.

— Чего? — почему-то циркуль и лист бумаги со слегка загнутым нижним углом представились Вольскому.

— Ничего. Идем, говорю, — Ёл уже двинулся к выходу.

Человек с «крысиным» лицом ответил на взгляд парнишки кривенькой, но беззлобной улыбкой, забросил на руку грязное, покрытое темными пятнами полотенце (Вольский готов был поклясться, что видел такое сегодня утром в ванной) и удалился наверх по скрипящей лестнице. Володьке ничего не оставалось, кроме как последовать за Ёлом, который, быстро преодолев порог и арку, — как это у него так получается, на коляске-то? — уже заворачивал на пустынную улицу.

Первую часть пути они шли молча. Поскрипывали колеса инвалидного кресла, да неосторожно чертыхался Володька, когда оступался: ноги почему-то отказывались слушаться. С чего бы это? Всего лишь попал непонятно куда, непонятно зачем, непонятно почему, непонятно с кем. Подумаешь!

«Подумаешь!» Почему «подумаешь»? Такое уже случалось? Володька рассеяно поморгал, глядя под ноги и пытаясь вспомнить.

Случалось и заблудиться в новом районе, пока не попривык, случалось нарваться на злобных скинхедов, милиционеров, байкеров, реперов — с кем только ни приходилось встречаться, а бывало и драться, так что ж теперь?

Что теперь? Что было тогда, если теперь он хмыкает на происходящее?

Володьку смущало долгое молчание Ёла, слишком громкий скрип колес, абсолютная пустота улиц, приближающаяся ночь. Нервным покалыванием в горле нарастало опасение. Если он сейчас же не вернется домой, нагоняя от матери не миновать. А куда возвращаться-то? Вместо дома какое-то злачное место! Мать… Как же она выглядела, когда бывала рассерженной?.. Вольский никак не мог вспомнить, хотя думал с таким усилием, что чувствовал, будто шевелятся клетки головного мозга. Ведь у каждого есть мать, наверное, и у него есть, это вроде бы логично, только почему сейчас никак не вспомнить? Почему он волнуется за нее? Почему ждет взбучки? Мать часто ругалась?

— Володька, что опять произошло?! — темноволосая женщина с усталым взглядом голубых глаз встретила сына уже рассерженной.

— А что не так-то? — пробурчал Вольский, стаскивая ботинки.

— Татьяна Евгеньевна звонила… — Ирина сложила руки на груди, следуя за ним на кухню.

— Ну и что? — главное в такие моменты сохранять совершенно равнодушный вид. Если сейчас начать что-то матери доказывать, то можно схлопотать подзатыльник, а то и пощечину. Володька вжал голову в плечи, усаживаясь за стол.

— Что «ну и что», что «ну и что»?! — тарелка жалобно звякнула. — Ведешь себя, как черт знает что! Дерешься, уроки срываешь, что с тобой, Вов?

— Да ничего, они сами…

— Сами… — Ирина села напротив, подперев щеку ладонью: — Вов, хочешь, можем поговорить…

— Не, мам… — Володька доедал суп. — Я пойду, мне еще уроки делать…

Наверное, всё это сон, но как и где он смог так заснуть, что даже не заметил? Если это всего лишь сон, то стоит успокоиться — кто-нибудь да разбудит его: толкнет неловко локтем и извинится, похлопает по плечу и спросит, всё ли с ним в порядке, милиционер заподозрит в дозе чего-то принятого на душу и потащит разбираться… Рано или поздно это кончится, обязательно кончится, и он вернется домой, поругается с матерью, закроется в комнате и будет рисовать. Рисовать? А?

Тут Володька сдавленно охнул: рюкзак-то он забыл на мосту! Там что-то важное, очень важное, нужно вернуться, забрать! Что-то… что-то… Рисунки в большой черной папке. Если рюкзак потеряется, то и работы пропадут вместе с ним! Вольский остановился, хотел было вернуться, но потом глубоко вдохнул и решил: если спит, то рюкзак вовсе и не терялся, стоит где-нибудь рядом с ним, а если и потерялся, то дневник с указанием имени-фамилии-адреса точно вернет черную папку хозяину. А что же там в папке? Недовольное покашливание вывело Володьку из оцепенения, и парнишка быстро нагнал своего попутчика.

Сумерки, разбросанные неровными обрывками, все плотнее стягивались к центру города. Шпили пронзали серое, затянутое тучами небо, которое казалось лишь покрывалом для настоящей высоты. Низкое, прижатое к крышам несколькими слоями облаков, оно застыло в своей кажущейся неизменности. Тишина облепляла непослушные мысли Володьки и разворачивалась бесконечной чередой вопросов.

— Мы туда идем? — мальчишка неопределенно махнул рукой в сторону Дворцовой площади — и удивился. Если он и планировал что-то сказать, то точно не задать подобный вопрос. Ему хотелось прокричать «Верните меня домой!», позвать на помощь, выругаться крепким словцом, чтобы хоть как-нибудь скинуть то напряжение, что, казалось, звенело в воздухе, однако тихим и будто лишенным жизни голосом неуверенно продолжил: — На площадь?

— Туда. — Ёл даже не повернулся к мальчику, наверное, счел вопрос настолько малозначимым, что глядеть на вопрошавшего вовсе и не обязательно.

Володька попробовал совершить новый заход:

— А зачем?

— Ты чего, совсем заблудился, паренек? — кажется, Ёл только сейчас понял, что происходит с невольным подопечным, и бросил на него недоуменный взгляд.

— Да нет. Я дорогу знаю. Только пришел не домой, — растерянно пояснил Вольский.

— Дом — субстанция хрупкая, — глубокомысленно изрек Ёл и замолчал.

Еще несколько шагов в тишине. Еще больше вопросов.

— Это же Петербург?

— Он самый, — лицо Ёла не меняло выражения, словно воплощенное, высеченное из камня, равнодушие. Взгляд был сосредоточенным; проводник, казалось, ничего не замечал: ни ужасающих улиц, ни гримасничающих туч, ни изумления Володьки.

— А где все?

— А кто тебе нужен? — Ёл говорил так, словно мечтал пристукнуть мальчишку здесь и сейчас, только что-то очень важное мешало это сделать. Руки быстрее вращали колеса инвалидного кресла, заставляя Вольского всё ускорять шаг.

— Все…

— Так-таки и все?

— Ну-у-у, мама где? — осторожно осведомился Володька, надеясь, что конкретный вопрос всё же побудит странного этого калеку ответить или хоть как-то прояснить всю ситуацию.

— Так бы сразу и сказал. Дома. — Ёл махнул рукой куда-то в небо, и мальчишка проследил за жестом, словно его дом и в самом деле мог оказаться за одним из устрашающих облаков.

— А где дом?

— Дом — субстанция…

— …Хрупкая, я уже слышал.

Пройдя под аркой, они казались на скатерти площади. Володька зажмурился и выдохнул. Узнать место можно было, но сравнить его с тем, что мальчик знал о Дворцовой, представлялось абсурдным — слишком уж отталкивающа разница. Этажи Главного штаба втягивали мощеный камень, как показалось Вольскому, в воронку — захотелось убежать и скрыться от давящей силы камня. Чем ближе к Столпу, тем всё больше усиливалось это желание. Колонна стремилась к тучам, и на мгновение Володька увидел даже спираль облаков, вьющуюся юлой над головой ангела. Витиеватое барокко хлестнуло по глазам ядовито-зеленым. Дворец уныло глядел зеркальными окнами на мальчишку, словно спрашивая «а дальше что?». Архитектурное плетение билось о слои краски. Вольский кожей чувствовал лихорадочный пульс больной старухи-площади. Тишина здесь слилась с мишурой тумана, клочьями свисающей с черных ветвей деревьев. Темнота все сильнее сгущалась, Володьку трясло от холода в стылой одежде, так и не успевшей просохнуть до конца.